Цитадель Детей Света. Возрождённая

У нас есть тема про стихи, есть про афоризмы, но вот хочется завести тему в которой можно было бы выкладывать отрывки из любимых произведений, будь то поэма, рассказ, роман, да все что угодно. Ведь, я думаю, не только у меня, есть любимые моменты, которые перечитываешь по многу раз, ну вот что-то зацепило в них!
Начну:
Виктор Пелевин "Чапаев и пустота"

— Товарищи! Хоть мы и живем в визуальную эпоху, когда набранный на бумаге текст вытесняется зрительным рядом, или... хмм... — он (Валерий Брюсов - прим. М.Г.) закатил глаза, сделал паузу, и стало ясно, что сейчас он произнесет один из своих идиотских каламбуров, — или, я бы даже сказал, зрительным залом... хмм... традиция не сдается и ищет для себя новые формы. То, что вы сегодня увидите, я определил бы как один из ярких примеров искусства эгопупистического постреализма. Сейчас перед вами будет разыграна написанная одним... хмм... одним пострелом... хмм... маленькая трагедия. Именно так ее автор, камерный поэт Иоанн Павлухин, определил жанр своего произведения. Итак — маленькая трагедия «Раскольников и Мармеладов». Прошу.
— Прошу, — эхом повторил Жербунов, и мы выпили.
Брюсов сошел с эстрады и вернулся за свой столик. Двое людей в военной форме вынесли из за кулис на эстраду громоздкую позолоченную лиру на подставке и табурет. Затем они принесли столик, поставили на него пузатую ликерную бутылку и две рюмки, прикрепили к кулисам куски картона со словами «Раскольниковъ» и «Мармеладовь» (я сразу решил, что мягкий знак на конце слова — не ошибка, а какой то символ), а в центре повесили табличку с непонятным словом «йхвй», вписанным в синий пятиугольник. Разместив эти предметы, они исчезли. Из за кулис вышла женщина в длинном хитоне, села за лиру и принялась неспешно перебирать струны. Так прошло несколько минут.
Затем на сцене появились четверо человек в длинных черных плащах. Каждый из них встал на одно колено и поднятой черной полой заслонил лицо от зала. Кто то зааплодировал. На противоположных концах эстрады появились две фигуры на высоких котурнах, в длинных белых хламидах и греческих масках. Они стали медленно сходиться и остановились, немного не дойдя друг до друга. У одного из них в увитой розами петле под мышкой висел топор, и я понял, что это Раскольников. Собственно, понять можно было и без топора, потому что на кулисах напротив него висела табличка с фамилией. Актер, остановившийся у таблички «Мармеладовь», медленно поднял руку и нараспев заговорил:

— Я — Мармеладов. Сказать по секрету, мне уже некуда больше идти.
Долго ходил я по белому свету, но не увидел огней впереди.
Я заключаю по вашему взгляду, что вам не чужд угнетенный народ.
Может быть, выпьем? Налить вам?
— Не надо.

Актер с топором отвечал так же распевно, но басом; заговорив, он поднял руку и вытянул ее в сторону Мармеладова, который, быстро налив себе рюмку и опрокинув ее в отверстие маски, продолжил:

— Как вам угодно. За вас.
Ну так вот, лик ваш исполнен таинственной славы,
рот ваш красивый с улыбкой молчит,
бледен ваш лоб и ладони кровавы.
А у меня не осталось причин,
чтоб за лица неподвижною кожей гордою силой цвела пустота,
и выходило на Бога похоже.
Вы понимаете?
— Думаю, да...

Меня пихнул локтем Жербунов.
— Чего скажешь? — тихо спросил он.
— Рано пока, — ответил я шепотом. — Дальше смотрим.
Жербунов уважительно кивнул. Мармеладов на сцене говорил:

— Вот. А без этого — знаете сами.
Каждое утро — как кровь на снегу.
Как топором по затылку. Представить можете это, мой мальчик?
— Могу.
— В душу смотреть не имею желанья.
Там темнота, как внутри сапога.
Словно бы в узком холодном чулане — мертвые женщины. Страшно?
— Ага. Что вы хотите? В чем цель разговора?
— Прямо так сразу?
— Валяйте скорей.
— Может, сначала по рюмке ликера?
— Вы надоедливы, как брадобрей.
Я ухожу.
— Милый мальчик, не злитесь.
— Мне надоел наш слепой разговор.
Может быть, вы наконец объяснитесь?
Что вы хотите?
— Продайте топор...

Я тем временем оглядывал зал. За круглыми столиками сидело по трое четверо человек; публика была самая разношерстая, но больше всего было, как это всегда случается в истории человечества, свинорылых спекулянтов и дорого одетых блядей. За одним столиком с Брюсовым сидел заметно потолстевший с тех пор, как я его последний раз видел, Алексей Толстой с большим бантом вместо галстука. Казалось, наросший на нем жир был выкачан из скелетоподобного Брюсова. Вместе они выглядели жутко.
Я перевел глаза и заметил за одним из столиков странного человека в перехваченной ремнями черной гимнастерке, с закрученными вверх усами (Чапаев - прим. М.Г.). Он был за столиком один, и вместо чайника перед ним стояла бутылка шампанского. Я решил, что это какой то крупный большевистский начальник; не знаю, что показалось мне необычным в его волевом спокойном лице, но я несколько секунд не мог оторвать от него глаз. Он поймал мой взгляд, и я сразу же отвернулся к эстраде, где продолжался бессмысленный диалог:

— ...Что? Да зачем?
— Это мне для работы.
Символ одной из сторон бытия.
Вы, если надо, другой украдете.
Краденным правильней, думаю я?
— Так... А я думаю — что за намеки?
Вы ведь там были? За ширмою? Да?
— Знаете, вы, Родион, неглубоки, хоть с топором.
Впрочем, юность всегда
видит и суть и причину в конечном,
хочет простого — смеяться, любить,
нежно играет с петлею подплечной.
Сколько хотите?
— Позвольте спросить, вам для чего?
— Я твержу с первой фразы — сила, надежда, Грааль, эгрегор,
вечность, сияние, лунные фазы, лезвие, юность... Отдайте топор.
— Мне непонятно. Но впрочем, извольте.
— Вот он... Сверкает, как пламя меж скал...
Сколько вам?
— Сколько хотите.
— Довольно?
— Десять... Пятнадцать... Ну вот, обокрал.
Впрочем, я чувствую, дело не в этих деньгах.
Меняется что то... Уже рушится как бы... Настигло...
И ветер холодно дует в разъятой душе.
Кто вы? Мой Бог, да вы в маске стоите!
Ваши глаза как две желтых звезды!
Как это подло! Снимите!
Мармеладов выдержал долгую и страшную паузу.
— Снимите!

Мармеладов одним движением сорвал маску, и одновременно с его тела слетел привязанный к маске хитон, обнажив одетую в кружевные панталоны и бюстгальтер женщину в серебристом парике с мышиной косичкой.

— Боже... Старуха... А руки пусты...

Раскольников произнес эти слова еле слышно и рухнул на пол с высоты своих котурнов.
То, что началось дальше, заставило меня побледнеть. На сцену выскочили два скрипача и бешено заиграли какой то цыганский мотив (опять Блок, подумал я), а женщина Мармеладов набросила на упавшего Раскольникова свой хитон, прыгнула ему на грудь и принялась душить его, возбужденно виляя кружевным задом.
На секунду мне показалось, что происходящее — следствие какого то чудовищного заговора, и все присутствующие глядят в мою сторону. Я затравленно огляделся, снова встретился взглядом с усатым человеком в черной гимнастерке и вдруг каким то образом понял, что он все знает про гибель фон Эрнена — да чего там, знает про меня гораздо более серьезные вещи.
В этот миг я был близок к тому, чтобы вскочить со стула и кинуться прочь, и только чудовищное усилие воли удержало меня на месте. Публика вяло хлопала; некоторые смеялись и показывали пальцами на сцену, но большинство было поглощено своими разговорами и водкой.

Цитата: Мартина Гейл от 30 января 2008, 11:40
У нас есть тема про стихи, есть про афоризмы, но вот хочется завести тему в которой можно было бы выкладывать отрывки из любимых произведений

И тема с цитатами не из книг "Колеса времени" тоже есть. ;)

Цитата: Денис II от 30 января 2008, 18:36
И тема с цитатами не из книг "Колеса времени" тоже есть. ;)

Так поди ж её, найди, в этом завале.

Цитата: Лиса от 30 января 2008, 18:39
   Так поди ж её, найди, в этом завале.

Да вот она, что искать-то? Правда, там цитаты. И для принципиальных людей, любящих точность во всем, данная тема может действительно считаться самостоятельной.

http://www.wheeloftime.ru/forum/index.php/topic,914.0.html

Ну вот еще, случайно наткнулся в поисках другого отрывка, и страсть как развеселился, может кому то будет интересно почитать и дальше....

---

      Главной проблемой, которая возникала поначалу, была потеря ориентации среди слов. Пока память не приводила фокусировку в порядок, я мог самым смешным образом заблуждаться насчет их смысла. Синоптик становился для меня составителем синопсисов, ксенофоб - ненавистником Ксении Собчак, патриарх - патриотическим олигархом. Примадонна превращалась в барственную даму, пропахшую сигаретами «Прима», а enfant terrible - в ребенка, склонного теребить половые органы. Но самое глубокое из моих прозрений было следующим - я истолковал «Петро-» не как имя Петра Первого, а как указание на связь с нефтяным бизнесом, от слова petrol. По этой трактовке слово «петродворец» подходило к любому шикарному нефтяному офису, а известная строка времен первой мировой «наш Петербург стал Петроградом в незабываемый тот час» была гениальной догадкой поэта о последствиях питерского саммита G8.
      Эта смысловая путаница распространялась даже на иностранные слова: например, я думал, что Gore Vidal - это не настоящее имя американского писателя, а горьковско-бездомный псевдоним, записанный латиницей: Горе Видал, Лука Поел... То же случилось и с выражением «gay pride». Я помнил, что прайдом называется нечто вроде социальной ячейки у львов, и до того, как это слово засветилось в моей памяти своим основным смыслом - «гордость» - я успел представить себе прайд гомосексуалистов (видимо, беженцев с гомофобных окраин Европы) в африканской саванне: два вислоусых самца лежали в выгоревшей траве возле сухого дерева, оглядывая простор и поигрывая буграми мышц; самец помоложе качал трицепс в тени баобаба, а вокруг него крутилось несколько совсем еще юных щенят - они мешали, суетились, пищали, и время от времени старший товарищ отпугивал их тихим рыком...
      В общем, избыток информации создавал проблемы, очень похожие на те, которые вызывало невежество. Но даже очевидные ошибки иногда вели к интересным догадкам. Вот одна из первых записей в моей учебной тетради:
       «Слово «западло» состоит из слова «Запад» и формообразующего суффикса «ло», который образует существительные вроде «бухло» и «фуфло». Не рано ли призывать склонный к такому словообразованию народ под знамена демократии и прогресса?»


Виктор Пелевин, "EMPIRE V".

Андрей Белянин "Век святого Скиминока"

До рассвета ничего не произошло. Часов в семь я поднял отряд на ноги. Нужно было хоть чем то перекусить и двигаться в путь. Брумель, взяв вилы на плечо, отправился раздобывать какую ни на есть съедобную дичь. Вероника предложила свои услуги, поэтому все разбрелись по кустам в надежде, что их не зацепит взрывом. Вопреки ожиданиям, ничего такого не произошло... Когда практикантка позвала нас к столу, уже была расстелена большая скатерть, на ней красовался самый удивительный завтрак на траве из всех виденных мною. Не знаю даже, с чего начать... Семь одинаковых бумажных ведер, наполненных кислым молоком, в котором неаппетитно плавали немытые яблоки, апельсины в кожуре, куски свеклы, картофеля, репы и даже веточки вишни вместе с листьями. Запах – как из коммерческого туалета.
– Что это?! – с трудом выдавила Лия, приглушая первый позыв к рвоте.
– Йогурт! – гордо объявила длинноносая кулинарка. – Милорд, это событие надо отметить. Впервые у нас в стране лучшие блюда вашего мира! Скиминок младший мне вчера все рассказывал... Я приготовила завтрак в лучших традициях астраханской кухни. Конечно, кое какие рецепты дались не сразу, но в основном...
– А это кто?
– Не кто, а что! Это – пицца! Любимое блюдо каких то зеленых черепах. Отведав его, все сразу становятся такими сильными, смелыми и...
– Зелеными, – докончил Жан, медленно отступая от непропеченного пласта теста, усыпанного мятыми помидорами, горошковым перцем, сырым мясом с костями, политого сметаной, томатным соком и украшенного птичьими перьями (так Вероника перевела слово «анчоусы»). Весь этот гастрономический ужас венчал огромный круг соленого овечьего сыра.
– Папа! – перепуганно взвыл Иван, когда мы все повернулись в его сторону. – Я ей такого не говорил! Честное слово!
– Все ясно, – вздохнул я. – А вот тут в ковшике, по видимому, кофе? (Там пузырилась черно коричневая гадость густоты вареного пластилина и с запахом свежего дегтя.)
Вероника напряженно закивала. До нее уже дошло, что, наверно, что то все таки не совсем так. Ингредиенты положила не в той последовательности. Пока моя команда, тяжело сопя, прожигала бедолагу уничтожающими взглядами, милая Луна молча взялась за дело. Молча, потому что едва не давилась от хохота. Сыр удалось отмыть в ручейке, остатки нечищеного картофеля нашлись в кустах, апельсины, пройдя санобработку, тоже оказались пригодными в пищу. «Кофием» Бульдозер предложил смазать упряжь, чтобы отпугивать от лошадей слепней и мух. А тут еще явился элегантный Брумель, притаранив двух толстеньких зайцев. Ими занялась Лия, готовила она, как всегда, отменно. Надутая Вероника обиженно отошла в сторонку, припрятав что то под краешек скатерти.
– Не огорчайся, мартышка... – Я ободряюще потрепал ее по затылку. – В следующий раз обещаю привезти тебе хорошую поваренную книгу. На Ивана тоже не сердись, он просто мало что смыслит в кулинарии, а помочь старался совершенно искренне, от всей души, по мере разумения.
– Я понимаю, лорд Скиминок. Не сердитесь на меня...
– Да брось, мы все тебя очень любим, но... один вопрос, последний...
– Давайте.
– Слушай, – я перешел на драматический шепот, – что такое ты сунула под скатерть? Смотри, оно шевелится...
– Это кулебяка, милорд, – откровенно призналась Вероника. – Я, правда, так и не поняла, из чего ее делают и с чем едят... Но судя по названию...
Из под скатерти выползло чешуйчатое непарнокопытное толщиной с батон на коротких ножках с бегающими глазками и длинным раздвоенным языком. Прошипев явную скабрезность, существо скрылось в траве. Я возвел глаза к небу... Ну да, если судить по названию... Вот это она и есть – кулебяка!

     Первое заседание было назначено на пять  вечера,  оставалось
достаточно времени, чтоб отдохнуть, и я снова отправился на сотый
этаж. После пересоленных салатов хотелось. пить, но  баром  моего
этажа прочно овладели динамитчики и бунтари со своими девицами, я
же  был  сыт  по  горло  беседой  с  бородатым   папистом    (или
антипапистом). Пришлось ограничиться водой из-под крана. Не успел
я допить стакан, как в ванной и  обеих  комнатах  погас  свет,  а
телефон, какой бы номер я ни  набирал,  упорно  связывал  меня  с
автоматом, рассказывающим сказку о Золушке. Спуститься  на  лифте
не удалось - он тоже вышел из строя. Из бара доносилось  хоровое
пение молодых бунтарей; те уже стреляли в такт  музыке,  хотелось
бы думать, что мимо. Подобные вещи случаются  и  в  первоклассных
отелях, хотя утешительного тут мало; но что удивило  меня  больше
всего, так это  моя  собственная  реакция.  Настроение,  довольно
скверное после беседы с папским  стрелком,  улучшалось  с  каждой
секундой. Пробираясь на ощупь и опрокидывая при  этом  стулья,  я
только кротко улыбался в темноту, и даже колено, разбитое в кровь
о чемоданы, ничуть не уменьшило моей благосклонности ко всему  на
свете.  Нащупав  на  ночном  столике  остатки  второго  завтрака,
который я заказал  в  номер,  я  вырвал  из  программы  конгресса
листок, свернул его, воткнул в кружок масла и  зажег.  Получилась
коптящая, правда, но все-таки плошка; при ее  мерцающем  свете  я
уселся в кресло. У меня оставалось два с лишним  часа  свободного
времени, включая часовую  прогулку  по  лестнице,  ведь  лифт  не
работал.  Мое   душевное    состояние    претерпевало    странные
метаморфозы; я следил за ними с  живым  интересом.  Мне  было  на
редкость весело, просто чудесно! Я с ходу мог бы  привести  массу
доводов в защиту всего, что со мною случилось. Мне было ясно  как
дважды два, что номер "Хилтона", погруженный в кромешную тьму,  в
чаду и копоти от масляной плошки, отрезанный от остального  мира,
с телефоном, рассказывающим сказки, - одно из  приятнейших  мест
на свете. К тому же мне страшно хотелось погладить кого-нибудь по
голове, на худой конец пожать кому-нибудь руку  -  и  чтобы  при
этом мы проникновенно заглянули друг другу в глаза.
     Я в обе щеки  расцеловал  бы  злейшего  врага.  Расплывшееся
масло шипело, дымило, и плошка поминутно гасла; то,  что  "масло"
рифмуется с "погасло", вызвало у меня прямотаки пароксизм  смеха,
хотя как раз в эту минуту я  обжег  себе  пальцы,  пытаясь  снова
зажечь бумажный фитиль. Самодельный светильник едва теплился, а я
мурлыкал себе под нос арии из старых оперетт, не замечая, что  от
чада першит  в  горле  и  слезы  струятся  из  воспаленных  глаз.
Вставая, я упал и ударился лбом о чемодан, но шишка  величиной  с
яйцо  лишь  улучшила  мое  настроение,  насколько  это  было  еще
возможно. Почти  удушенный  едким,  вонючим  дымом,  я  прямотаки
покатывался со  смеху  в  приступе  беспричинной  восторженности.
Потом лег на кровать, не застеленную с утра, хотя было далеко  за
полдень; о нерадивой прислуге я думал как  о  собственных  детях:
кроме ласковых уменьшительных прозвищ и нежных  словечек,  ничего
не приходило мне в голову. А если я задохнусь?  Ну  что  ж  -  о
такой милой, забавной смерти можно  только  мечтать.  Эта  мысль,
совершенно чуждая моему душевному складу, подействовала на  меня,
как  ушат  холодной  воды.  Мое  сознание  удивительным   образом
расщепилось. В нем  по-прежнему  царила  тихая  умиротворенность,
безграничное дружелюбие ко  всему  на  свете,  а  руки  до  такой
степени рвались погладить кого  ни  попадя,  что  за  отсутствием
посторонних я принялся бережно гладить по  щекам  и  с  нежностью
потягивать за уши  себя  самого;  кроме  того,  я  несколько  раз
подавал левую руку правой - для крепкого рукопожатия. Даже  ноги
тянулись кого-нибудь приласкать. Но  где-то  в  глубине  сознания
вспыхивали сигналы тревоги. "Здесь чтото не так, - кричал во мне
приглушенный, далекий голос, - смотри, Ийон,  в  оба,  берегись!
Благодушие твое подозрительно! Ну, давай же, смелее,  вперед!  Не
сиди развалившись, как Онассис какой-нибудь,  весь  в  слезах  от
дыма и копоти, с лиловой шишкой на лбу, одурманенный альтруизмом!
Не иначе это какой-то  подвох"  Тем  не  менее  я  и  пальцем  не
шевельнул. В горле у меня  пересохло,  а  сердце  колотилось  как
бешеное - не иначе как от нахлынувшей на меня вселенской  любви.
Я побрел в ванную, изнемогая от жажды;  вспомнил  о  пересоленном
салате, которым потчевали нас  на  банкете  (если  шведский  стол
можно назвать банкетом); потом представил себе для  пробы  господ
Я.В., Г.К.М., М.В. и других моих  злейших  врагов  и  понял,  что
желаю лишь одного: братски пожать им руки, сердечно расцеловать и
обменяться парой дружеских слов. Это уж было слишком.  Я  застыл,
держа одну руку на никелированном кране, а другой  сжимая  пустой
стакан. Затем медленно набрал воды и,  скривив  лицо  в  какой-то
странной гримасе - в зеркале я видел борьбу различных  выражений
собственного лица, - выплеснул воду в раковину.
     ВОДА ИЗ-ПОД КРАНА! Да, да. После нее все и началось.  Что-то
такое в ней было! Яд? Но разве бывает яд, который...  А  впрочем,
минутку... Ведь я -  постоянный  подписчик  научных  журналов  и
недавно читал в "Сайенс ньюс" о новых психотропных  средствах  из
группы так называемых  бенигнаторов  (умилителей).  Они  вызывают
беспричинное ликование и  благодушие.  Ну  конечно!  Эта  заметка
стояла у меня перед  глазами.  Гедонидол,  филантропин,  любинил,
эйфоризол,  фелицитол,  альтруизан  и  тьма-тьмущая  производных!
Одновременно, путем замещения гидроксильных соединений  амидными,
из  тех  же  веществ  были  синтезированы  фуриазол,  садистизин,
агрессий, депрессин, амокомин и  прочие  препараты  биелогической
группы; они побуждают избивать и тиранить все подряд,  вплоть  до
неодушевленных предметов; особенно славятся врубинал и зубодробин.
     Зазвонил телефон, и тут  же  включился  свет.  Голос  портье
торжественно и подобострастно приносил  извинения  за  аварию.  Я
открыл  дверь  в  коридор  и  проветрил  номер  -  в  гостинице,
насколько я мог понять, царило  спокойствие;  потом,  все  еще  в
блаженном угаре, обуреваемый  желанием  благословлять  и  осыпать
ласками, закрыл дверь на защелку, сел посреди комнаты и попытался
привести себя в чувство.  Очень  трудно  описать  мое  состояние.
Любая  трезвая  мысль  словно  увязала  в  меду,  барахталась   в
гоголе-моголе  глуповатого  благодушия,    утопала    в    сиропе
возвышенных чувств, сознание погружалось в сладчайшую из  трясин,
захлебывалось жидкой глазурью и  розовым  маслом;  я  через  силу
заставлял себя думать о том, что для меня всего омерзительнее  -
о  бородатом  головорезе  с   противопапской    двустволкой,    о
разнузданных  пропагандистах  Освобожденной  Литературы   и    их
вавилоно-содомском пиршестве, снова о господах Я.В., Г.К.М., М.В.
и прочих прохвостах и негодяях, - и с ужасом убедился, что  всех
я люблю, всем все прощаю; мало того, немедленно приходили  на  ум
аргументы, извиняющие любое зло и любую мерзость.  Могучая  волна
любви к ближнему захлестнула  меня;  но  особенно  донимали  меня
ощущения,  которые  лучше  всего,  пожалуй,  назвать  "позывом  к
добру". Вместо того  чтобы  размышлять  о  психотропных  ядах,  я
упорно думал о сиротах и вдовах: с каким наслаждением я утешил бы
их! Как непростительно мало внимания уделял я им до  сих  пор!  А
голодные, а  убогие,  а  больные,  а  нищие  -  Боже  праведный!
Неожиданно я обнаружил, что стою на  коленях  перед  чемоданом  и
выбрасываю его содержимое на пол в поисках вещей  поприличнее  -
для неимущих.
     И опять в  подсознании  зазвучали  далекие  голоса  тревоги.
"Берегись! Не дай себя заморочить!  Борись,  бей,  спасайся!"  -
донесся  откуда-то  слабый,  но  отчаянный  крик.  Я    буквально
раздваивался.  Я  до  того  проникся  кантовским   категорическим
императивом, что не обидел бы даже мухи.  Какая  жалость,  что  в
"Хилтоне" нет  мышей  или  хоть  пауков,  -  я  бы  их  пригрел,
приласкал! Мухи, клопы, комары, крысы, вши - голубчики вы мои! Я
торопливо благословил стол, лампу и собственные ноги. Но рассудок
уже возвращался ко мне; не теряя времени, я ударил левым  кулаком
по правой руке, раздававшей благословения, и взвыл от  боли.  Да,
это было недурно! Это, пожалуй, могло  бы  меня  спасти!  На  мое
счастье, позыв  к  добру  был  направлен  не  внутрь,  а  наружу:
ближнему я желал несравненно лучшей участи, нежели  себе  самому.
Для начала я несколько раз заехал себе по физиономии, да так, что
захрустел позвоночник, а из глаз посыпались искры.  Отлично,  так
вот и надо! Когда лицо совсем онемело,  я  принялся  за  лодыжки.
Ботинки у меня, слава Богу, были  тяжелые,  с  чертовски  твердой
подошвой; после серии жестоких пинков мне стало немного лучше, то
есть хуже. Я осторожно попробовал представить себе тумак в  спину
Г.К.М.  Теперь  это  уже  не  казалось  абсолютно    невозможным.
Щиколотки обеих ног нестерпимо болели, но, должно быть,  как  раз
поэтому я  смог  вообразить  даже  пинок,  адресованный  М.В.  Не
обращая внимания на острую боль, я продолжал себя  истязать.  Тут
годился любой остроконечный предмет; сперва я орудовал вилкой,  а
после булавкой, извлеченной  из  новой,  ни  разу  не  надеванной
рубашки.  Впрочем,  мое  настроение  менялось  не  плавно,  а   с
перепадами; чуть позже я снова был готов взойти  на  костер  ради
ближнего, с новой  силой  прорвался  во  мне  гейзер  благородных
порывов и жертвенного экстаза. Сомневаться не приходилось: ЧТО-ТО
БЫЛО В ВОДЕ  ИЗ-ПОД  КРАНА!  Да,  да!!!  В  моем  чемодане  давно
валялась непочатая упаковка снотворного.  Оно  приводило  меня  в
злое и мрачное расположение духа, поэтому я им и не  пользовался;
хорошо,  хоть  не  выбросил.  Проглотив  таблетку,  я  заел    ее
почерневшим маслом (воды я страшился как дьявола), затолкал  себе
в рот две кофеиновые пастилки, чтоб не уснуть, сел и  со  страхом
-но и с любовью к ближнему -  стал  ожидать  исхода  химической
битвы в своем организме. Любовь еще насиловала меня, я чувствовал
себя умиротворенным, как никогда. Все  же  препараты  зла  начали
превозмогать  химикаты  добра:   я    по-прежнему    был    готов
благодетельствовать, но уже с разбором.  И  то  хорошо,  хотя  на
всякий случай я предпочел  бы  побыть  -  недолго  -  последним
мерзавцем.
     Через четверь часа все как будто  прошло.  Я  принял  душ  и
вытерся жестким  полотенцем,  время  от  времени  награждая  себя
зуботычинами - профилактики ради; заклеил  пластырем  избитые  в
кровь щиколотки  и  костяшки  пальцев,  пересчитал  синяки  (я  и
вправду  разукрасил  себя  на  совесть),  надел  свежую  рубашку,
поправил перед  зеркалом  галстук,  одернул  смокинг,  напоследок
заехал себе под ребро, для поднятия духа и для контроля, и  вышел
- в самую пору, чтобы успеть к пяти.

С.Лем, "Футурологический конгресс"

"Сам я этого Сенеку не читал, но судя по тому, как им зачитывался Дживс, держу пари, что убийца - дворецкий".
Пеллем Вудхауз.
"Так держать Дживс!"

Пытаюсь прочитать в оргигинале, попутно подтянув английский!
вудхауз просто класс!

В мире нет ни доброго,ни злого.
Иные говорят:что естественно-то добро и человек прав в желаниях своих.
Но это ложь,ибо всё естественно,ничто не рождается из мрака и пустоты,но имеет одно начало.
Так говорят другие:то добро,что от Бога,но это ложь,ибо если есть Бог,то все от Него,даже богохульство.
Говорят третьи:то добро,что творит доброе людям.Но есть ли такое?Что добро одному,то зло другому:рабу добро-его свобода,господину-рабство раба;богатому-в сохранении благ его,бедному-в гибели богатого;отверженному-чтобы покорить,отвергающему-чтобы не покориться;нелюбимому,чтобы полюбла его,счастливому-чтобы отвергла всех,кроме него;живущему-чтобы никогда не умирать;рождающемуся-чтобы умерли и освободили ему место под солнцем;человеку-в гибели зверей,зверям-в гибели человека.
И так все,и так от века до края веков,и никто перед другим не имеет права на доброе одному ему.
Вот принято между людьми,что добро и любовь творить лучше,чем зло и ненависть.Но это скрыто,ибо если есть возмездие,то лучше человеку творить добро и себя принести в жертву,а если нет его,то лучше взять свою долю под солнцем.
Вот еще пример лжи,что в людях:вот живет некто,отравляющий свою жизнь для других.И говорят ему:дух твой переживет тебя,ибо сохранится в делах людей как вечное семя.Но это ложь,ибо знают,что в цепи времен равно живет дух творчества и дух разрушения,и неведомо,что восстанет и что распадется.
Вот еще:думают люди,как будут жить после них и говорят себе,что это хорошо и что дети пожнут плоды их.Но не знаем,что будет после нас,и не можем вообразить,те тьмы тем,что будут идти по стезям нашим.И не можем их любить или ненавидеть,как не можем любить или ненавидеть тех,кто был раньше нас.Оборвана связь между временами.
Так говорят:уравняем людей перед источником радости и горя и одной мерою воздадим всем.Но ни один человек не может воспринять радости и горя,боли и наслаждения больших,чем он сам,и когда доля людей не равна-они не равны,и когда уравняна мера их-сердца их не уравняются вовек.
Вот говорят:велик ум человеческий!Но ложь это,ибо ограничено зрение и не видит человек ни безумия,ни разума своего в беспредельной Вселенной,где разум и безумие растекаются,как жидкий воздух.
Что знает человек?И Адам знал,как есть и пить ему,и во что одеться,но потребности его и семя сохранил;и мы знаем то же,и семя свое сохраним в будущее.Но Адам не знал,что сделать ему,чтобы не умирать и не бояться,и мы не знаем этого.Много придумано знаний,но не придумано жизни и счастья,чтобы наполнить их.
Человек от обуви до короны во всем имел цель спасти тело свое от боли и смерти.
И вот видим:не простою ли палкой Каин поверг Авеля,и не той же палкой можно уничтожить первого из людей,стоящего на последней ступени познания. Не дольше ли всех жил Мафусаил,но и он умер;не счастливее ли всех был Иов,но и его снедала скорбь;и не всякий ли из людей,испытав в жизни столько счастья и горя,сколько поднимут плечи его,умрет той же смертью,что и праотец его...
Теперь,когда люди венчают богов знания,и вопиют,и похваляются! Равно пожирают черви!
Арцыбашев,"Санин"

  Пауло Коэльо. Вероника решает умереть

Одиннадцатого ноября 1997 года Вероника окончательно решила свести счеты с жизнью. Она тщательно убрала свою комнату, которую снимала в женском монастыре, почистила зубы и легла в постель.
Со столика в изголовье она взяла таблетки - четыре пачки снотворного, - но не стала жевать горстями, запивая водой, а решила глотать по одной, поскольку велика разница между намерением и действием, а ей хотелось оставить за собой свободу выбора, если на полпути она вдруг передумает. Между тем с каждой проглоченной таблеткой Вероника все больше укреплялась в своем решении, и через пять минут все пачки были пусты.
<...>
  Вероника отложила журнал: какой смысл возмущаться этим миром, который знать не знает о самом существовании словенцев; честь и гордость нации - все это теперь для нее пустые слова. Пришло время гордиться собой, узнать, на что ты способна, - наконец-то ты проявила мужество, покидая эту жизнь. Какая радость! К тому же сделала это именно тем способом, о каком всегда мечтала, - при помощи таблеток, которые не оставят следов.
Эти таблетки Вероника искала почти полгода. В опасении, что так их и не найдет, она даже начала обдумывать другой способ - вскрыть себе вены. Не важно, что кровью будет залита вся комната, поднимется переполох, да и монахини окажутся просто в шоке: самоубийство - твое личное дело, до других тебе дела нет. Она сделала бы все возможное, чтобы никого не обременять своей смертью, но если вскрыть вены - единственный выход, то нет выбора: все равно монахини, вымыв комнату, уничтожив малейшие следы крови, вскоре забудут об этой истории, если только слух о ней не отпугнет новых постояльцев. Что ни говори, даже в конце XX века люди все еще верят в привидения.
Конечно, можно было бы, скажем, просто броситься с крыши одного из немногих высотных зданий Любляны, но какие страдания вызовет такой поступок у ее родителей! Мало того потрясения, которое они испытают при известии о смерти дочери, - их еще и потащат на опознание ее изуродованного тела. Нет, такой выход из положения еще хуже, чем истечь кровью: воспоминание, которое об этом останется в душах тех двоих, которые всю жизнь желали ей только добра, будет просто невыносимым.
С самой смертью дочери они, в конце концов, смирятся, но забыть размозженный череп? - Нет, невозможно.
Застрелиться, броситься с крыши, повеситься - против всего этого протестовала сама ее женская природа. Женщины выбирают более романтичные способы самоубийства: глотают снотворное пачками или режут себе вены. Тому имеется великое множество примеров - голливудские актрисы, состарившиеся топ-модели, покинутые мужьями особы королевских кровей.
Вероника знала, что жизнь - это всегда ожидание того часа, когда дальнейшее зависит лишь от твоих решительных действий. Так получилось и на этот раз: два приятеля, тронутые ее жалобами на бессонницу, раздобыли у музыкантов в местном кабаре по две пачки сильнодействующего снотворного. Все четыре пачки отлеживались на ночном столике в течение недели, чтобы Вероника успела полюбить близящуюся смерть - и без всяких сантиментов проститься с тем, что называется "жизнь".
И вот-она здесь, довольная тем, что пошла до конца, но и томимая неизвестностью с примесью скуки, не зная, чем заполнить последние минуты своей жизни.
<...>
И вот письмо готово. Вероника даже развеселилась, так что и умирать почти расхотелось, - да только таблетки уже приняты и возврата нет.
Для Вероники, кстати, такие минуты прекрасного расположения духа не были редкостью, да и вообще она решила покончить с собой вовсе не оттого, что была меланхолической натурой - из тех, кто постоянно пребывают в депрессии и едва не с самого рождения склонны к самоубийству; нет, ее случай совсем иной. Бывало, Вероника с неизменным удовольствием целыми днями бродила по улицам Любляны или подолгу завороженно смотрела из окна своей комнаты, как падает снег на маленькую площадь со статуей поэта в центре. А однажды на этой самой площади ей подарил цветок какой-то незнакомый мужчина - и Вероника почти целый месяц чувствовала себя так, словно у нее выросли крылья. Да и вообще Вероника всегда считала себя человеком абсолютно нормальным; что ж до решения покончить с собой, то оно было принято по двум очень простым причинам. Она была уверена, что если бы оставила прощальную записку, то многие согласились бы с этим ее шагом.
Причина первая: жизнь утратила краски, и теперь, когда миновала юность, все пойдет к закату: неумолимыми знаками на лице все более явно будет проступать близкая старость, придут болезни, будут уходить друзья. В конце концов, что бы она выиграла, продолжая жить, ведь с каждым годом жизнь становилась бы все мучительнее и невыносимей.
Вторая причина была скорее философской: Вероника читала газеты, смотрела телевизор, была в курсе всех новостей, всех событий. Что ни происходило в мире - все было не так, и она не знала, как можно в нем что-либо изменить, и уже от одного этого опускались руки, она чувствовала себя никому в этом мире не нужной, бесполезной, чужой.
Вскоре ей откроется последняя в ее жизни тайна, тайна смерти. Потому-то, написав письмо в журнал. Вероника тут же о нем забыла: сейчас речь шла о том, что несравненно более важно: жизнь и смерть.
Вскоре она откроет последнюю в своей жизни тайну, самую непостижимую, самую невероятную: тайну смерти.

   - Я – Эрида, богиня раздоров. Все говорят, будто из-за меня началась Троянская война. Но скажите честно: кто начал первым? Я или они?... Как это, кто «они»? Боги, естественно. Нужны имена? Пожалуйста. Первым посеял смуту Мом. Вы что, не знаете Мома? Сейчас я вам объясню. Этот тип вечно всем недоволен, от всего нос воротит, только и делает, что всех критикует. Мом как раз и подговорил Зевса, чтобы тот не приглашал меня на свадьбу Пелея и Фетиды. «Ради бога, - сказал он (так, кажется, и слышу его слова), - не зови ты эту Риду, она может тебе весь праздник испортить! В последний раз, когда Эрида явилась на совет, она сообщила Адонису, будто накануне видела Афродиту на горе Лилибей с аргонавтом Бутом. Адонис полез на Бута с ножом, и если бы в дело не вмешалась Гестия, кто знает, чем бы все кончилось!»
   Что верно, то верно: Мом действительно был сплетником. Не зря же он считался богом злословия. Всегда совал нос, куда не следует, и все ему было не по нраву. Однажды Афина предложила ему чудесный, удобный дом, но для Мома он был недостаточно хорош. «Возможно, дом и удобен, - сказал он, - но на мой вкус слишком уж громоздок: его трудно переставлять, когда вздумается, с места на место». Потом Гефест подвел к нему красивого и умного мужчину, но Мом сразу нашел изъян в нем тоже: «Насколько он станет прекраснее, если проделать ему в голове отверстие с дверцей: откроешь – и читай себе его тайные мысли». Наконец, Афродита показала ему женщину необычайной красоты, и Мому скрепя сердце пришлось все же признать, что она очаровательна. Правда, он тут же добавил: «Но что за ужасные у неё сандалии!»
   - Ох, уж эти мне боги! – продолжала возмущаться Эрида. – проходя мимо, делают вид, будто меня и на свете нет. А всего обиднее что они никогда не приглашают меня на праздники. Зато когда я им нужна, так и кидаются ко мне с просьбами: «Эрида, дорогуша, подбей фракийцев на склоку, а то уже просто мочи нет терпеть их нахальные выходки!», «Эрида, сделай так, чтобы локры поссорились с абантами», «Эрида, твой брат Арес, жалуется, что уже давно не было войн», «Эрида, Аид возмущается, что в его царство стало прибывать мало новых душ!» И я, дура, принимаюсь за дело, устраиваю пограничные конфликты между людишками, которые вовсе не собирались воевать.. А вот когда богам охота поразвлечься, когда можно попить и поесть всласть, все поднимают крик: «Это кого вы собираетесь звать? Эриду с ее раздорами? Ну уж нет, даже слышать о ней не желаем!» Неужели и мне нельзя немножко повеселиться?
   Замечание резонное. Однако же и она сама, скажем прямо, не делал ничего, чтобы вызвать к себе симпатию: ну можно ли являться на совет богов с сотней гадов вместо волос, с окровавленной повязкой на лбу и с цепляющимися за подол восемью сорванцами – один отвратнее другого? Чтобы вы имели представление, о ком речь, вот вам имена её деток: Голод, Скорбь, Забвение, Страдание, Битва, Тяжба, Беззаконие и Несправедливость.
   - В общем, ответственность за начало Троянской войны лежит вовсе не на мне, - заявила Эрида в заключение. – Первой виновницей, по-моему, была Гея, Мать-Земля. Однажды я подслушала, как она жаловалась Зевсу: «Сделай же что-нибудь, просто мочи больше нет: все у меня спариваются, плодятся без конца, живут дольше, чем им предопределено, я уже не в состоянии таскать столько народу на своем горбу! Мойры сказали мне, что смертных насчитывается пять миллионов, и если не принять никаких мер, лет через десять их станет целых восемь». «Восемь миллионов! – воскликнул Зевс. – так можно далеко зайти!»
   Вот тогда-то он и решил создать Елену – самую прекрасную женщину на свете...
   А я, мой читатель, сегодня думаю: стоило ли ради очередной войны сотворять новую шлюху? Мало их на Земле и на Олимпе? Так нет, ему, видите ли, понадобилась еще одна!

     Лючано де Крещенцо. «Елена, Любовь моя, Елена!»

     "На стене висели две картины с обнаженной натурой. На первой в кресле сидела голая девочка лет двенадцати. Ее немного портило то, что у нее была голова немолодого лысого Набокова; соединительный шов в районе шеи был скрыт галстуком-бабочкой в строгий буржуазный горошек. Картина называлась «Лолита».
      Вторая картина изображала примерно такую же девочку, только ее кожа была очень белой, а сисечек у нее не было совсем. На этой картине лицо Набокова было совсем старым и дряблым, а маскировочный галстук-бабочка на соединительном шве был несуразно большим и пестрым, в каких-то кометах, петухах и географических символах. Эта картина называлась «Ада».
      Некоторые физические особенности детских тел различались – но смотреть на девочек было неприятно и даже боязно из-за того, что глаза двух Набоковых внимательно и брезгливо изучали смотрящего - этот эффект неизвестному художнику удалось передать мастерски.
      Мне вдруг показалось, что в шею подул еле заметный ветерок.
      - Владимир Владимирович Набоков как воля и представление, - сказал за моей спиной звучный бас.
      Я испуганно обернулся. В метре от меня стоял невысокий полный мужчина в черном пиджаке поверх темной водолазки. Его глаза были скрыты зеркальными черными очками. На вид ему было пятьдесят-шестьдесят лет; у него были густые брови, крючковатый нос и высокий лысый лоб.
      - Понимаешь, что хотел сказать художник? – спросил он.
      Я отрицательно помотал головой.
      - Романы Набокова «Лолита» и «Ада» - это варианты трехспальной кровати «Владимир с нами». Таков смысл.
      Я посмотрел сначала на Лолиту, потом на Аду - и заметил, что ее молочно-белая кожа изрядно засижена мухами.
      - Лолита? - переспросил я. - Это от «LOL»?
      - Не понял, - сказал незнакомец.
      - «Laughed out loud», - пояснил я. - Термин из сети. По-русски будет «ржунимагу» или «пацталом». Получается, Лолита - это девочка, которой очень весело.
      - Да, - вздохнул незнакомец, - другие времена, другая культура. Иногда чувствуешь себя просто каким-то музейным экспонатом... Ты читал Набокова?
      - Читал, - соврал я.
      - Ну и как тебе?
      - Бред сивой кобылы, - сказал я уверенно.
      С такой рецензией невозможно было попасть впросак никогда, я это давно понял.
      - О, это в десятку, - сказал незнакомец и улыбнулся. - Ночной кошмар по-английски «night mare», «ночная кобыла». Владимир Владимирович про это где-то упоминает. Но вот почему сивая? А-а-а! Понимаю, понимаю.... Страшнейший из кошмаров - бессонница... Бессонница, твой взор уныл и страшен... Insomnia, your stare is dull and ashen... Пепельный, седой, сивый...
      Я вспомнил, что дверь черного хода все время оставалась открытой. Видимо, в квартиру забрел сумасшедший.
      - Вся русская история, - продолжал незнакомец, - рушится в дыру этого ночного кошмара... И, главное, моментальность перехода от бреда к его воплощению. Сивка-бурка... Началось с кошмара, бреда сивой кобылы - и пожалуйста, сразу Буденный на крымским косогоре. И стек, и головки репейника...
      Он уставился куда-то вдаль.
      А может и не сумасшедший, подумал я.
      - Я не совсем понял, - спросил я вежливо, - а почему романы писателя Набокова - это трехспальная кровать?
      - А потому, что между любовниками в его книгах всегда лежит он сам. И то и дело отпускает какое-нибудь тонкое замечание, требуя внимания к себе. Что невежливо по отношению к читателю, если тот, конечно, не герантофил... Знаешь, какая у меня любимая эротическая книга?
      Напор незнакомца ошеломлял.
      - Нет, - сказал я.
      - «Незнайка на Луне». Там вообще нет ни слова об эротике. Именно поэтому «Незнайка» - самая эротическая книга двадцатого века. Читаешь и представляешь, что делали коротышки в своей ракете во время долгого полета на Луну...
      Нет, подумал я, точно не сумасшедший. Наоборот, очень разумный человек.
      - Да, - сказал я, - я тоже об этом думал, когда был маленький. А кто вы?
      - Меня зовут Энлиль Маратович..."



Виктор Пелевин, "EMPIRE V".

С. Дональдсон «Сила, которая защищает»

Ковенант отвернулся и поднял лицо к свинцовому небу. Пошел снег, его легкие хлопья относило ветром. Некоторое время сквозь эту снежную круговерть Ковенант смотрел на подкаменье. Вопрос Триока был очень важен, он понимал это. И он боялся – боялся, что его ответ может им показаться безумным. Но не безумны ли его планы? Заколебавшись, он перевел взгляд на жителей подкаменья, надеясь снова обрести мужество. Потом уклончиво спросил, обращаясь к Мореходу:
– Мореход, что случилось с Великанами?
– Что‑что?
– Расскажи мне, что случилось с Великанами. - Хмурый, испытующий взгляд Ковенанта смутил Морехода.
– Ах, юр‑Лорд, стоит ли сейчас говорить об этом? Эта длинная история – давай отложим ее до другого раза. У нас и так хватает забот.
– Расскажи! – настаивал Ковенант. – Черт возьми, Мореход! Я хочу знать все! Мне нужно... Я должен знать все, что проклятый Фоул натворил...
Ровным голосом Триок перебил его:
– Великаны вернулись к себе на родину за Солнцерождающим Морем.
Лживость этого заявления была настолько очевидна, что Ковенант уставился на Триока, открыв от изумления рот; жители подкаменья также во все глаза недоуменно смотрели на своего предводителя. Однако Триок не дрогнул под этими ошеломленными взглядами. Твердым голосом он сказал, стараясь погасить гнев, поднимающийся в душе Ковенанта:
– Все мы давали Клятву Мира. Не проси нас подкармливать твою ненависть. Страна не станет разжигать низменные страсти.
– И это все, что я услышал в ответ на свой вопрос! – возмутился Ковенант. – Ты не понимаешь! Я ничего не знаю, ничего. Все какими‑то кусками, разрозненно... Этого недостаточно.
– Нашего врага ненавистью не победить, – серьезно, почти печально ответил Триок. – Я знаю. В моем сердце больше нет ненависти.
– Черт возьми, Триок, не надо поучать меня! И не надо меня мучить – я и без того чуть живой. Я слишком болен, чтобы быть смиренным или хотя бы спокойным, и не собираюсь просто так взять и положить голову на плаху. Я намерен сражаться.
– Почему? – спросил Триок. – –За что именно ты хочешь сражаться?
– Ты что, глухой? Или только слепой? – Ковенант крепко стиснул руки, схватившись за грудь и изо всех сил стараясь сдерживаться. – Я ненавижу Фоула. Я не могу стоять в стороне...
– Нет. Я не слепой и не глухой. Я понимаю, что ты намерен сражаться. Только не понимаю – за что? Мне кажется, в твоем собственном мире хватает проблем, которые можно решить с помощью ненависти. Но сейчас ты в Стране. За что ты будешь сражаться здесь?
"О дьявол! – внутренне взорвался Ковенант. – Что ты ко мне пристал?" Но вопрос Триока вернул его к своим собственным проблемам. Он мог бы ответить: я ненавижу Фоула за то, что он творит со Страной. Но этот ответ выглядел бы так, как будто сам он уходит от ответственности за происходящее в Стране, а он не собирался отрицать, что уже вынес себе приговор. Он был слишком зол, чтобы просто отговориться. Дрогнувшим голосом он сказал:
– Я собираюсь сделать это для себя. Тогда я смогу, по крайней мере, поверить в себя, прежде чем окончательно сойду с ума.

Великан посмотрел на холодное небо, потом перевел взгляд на измученное лицо Ковенанта. Его глубоко сидящие глаза вспыхнули, и Ковенанту показалось, что Мореход видит его насквозь. Тем же мягким тоном, каким он разговаривал с Леной, Великан спросил:
– Теперь ты веришь в то, что Страна существует на самом деле?
– Я – Неверящий. Я не изменился.
– Не веришь?
– Я стараюсь... – Ковенант пожал плечами. – Моя цель – уничтожить Лорда Фоула, Презирающего. Разве этого недостаточно?
– О, для меня – достаточно! – с неожиданной страстностью воскликнул Мореход. – Мне больше ничего не надо. Но для тебя вряд ли. То, во что ты веришь... Скажи, ты веришь во что‑нибудь? В чем состоит твоя вера?
– Не знаю.
Мореход снова поглядел вверх. Уловить выражение его глаз было трудно, но улыбка казалась печальной, почти безнадежной.
– Вот почему я боюсь.
Ковенант кивнул, словно соглашаясь. Совершенно точно он знал только одно – если бы сейчас, в эту самую минуту, перед ним возник Лорд Фоул, он, Томас Ковенант Неверящий, прокаженный, голыми руками попытался бы вырвать сердце из его груди.

– Нет, – мягко отозвался голос. – Если бы ты не был свободен и полностью независим, если бы тобой не руководила твоя собственная верность, ты не смог бы одолеть моего врага. Нет, даже в том единственном случае, когда я заговорил с тобой, я сильно рисковал. Но больше я не вмешивался.
Кoвенанта неприятно поразила мысль о том, что его свобода в принципе позволяла ему разрушить Страну. Он был так близок к этому! Какое‑то время он обдумывал слова Создателя о риске, а потом спросил:
– Что заставило тебя думать, что я не разрушу ее.., не приведу ее на грань отчаяния?
И голос тут же ответил:
– Отчаяние – всего лишь чувство, как и многие другие. Проклятием является не само отчаяние, а привычка к нему. Ты был человеком, уже знакомым и с самим отчаянием, и с тем, что к нему можно привыкнуть. Тебе был известен Закон Самовыживания, который одновременно и спасение, и проклятие. То, что ты так хорошо понимал особенности своей болезни, сделало тебя мудрым.
"Мудрым", – повторил про себя Кoвенант. Наверное, это ни в какой степени не относилось к его сердцу – иначе зачем бы оно продолжало биться?
– Дальше, в некотором роде ты сам был создателем. Ты уже представлял себе способ, с помощью которого создатель может исцелить свое создание. Часто этим способом является бессилие – именно оно подталкивает создание к отчаянию.
– А как насчет самого Создателя? Почему он не впадает в отчаяние?
– Почему он должен впадать в отчаяние? Если ему не нравится мир, который он создал, он может создать другой. Нет, Томас Кoвенант, – чувствовалось, что говорящий печально улыбнулся, – Боги и создатели слишком сильны и в то же время слишком бессильны, чтобы впадать в отчаяние.
"Да, – грустно согласился про себя Кoвенант. И добавил почти по привычке:
– Все не так просто".

Голоса удалились, Кoвенант снова остался один.
"Божественное чудо, – подумал он. – Вот именно".
Он был очень больным человеком, жертвой страшной болезни Хансена. Но он не был прокаженным – вернее, он был не только прокаженным. Закон, по которому развивалась эта болезнь, был выгравирован большими буквами в каждой нервной клетке его тела; и все же сам он был нечто большее, чем этот закон. В конечном счете он не дал Стране погибнуть. И у него еще было сердце, способное гнать кровь, и кости, способные выдержать вес тела; он не потерял самого себя.
Томас Кoвенант, Неверящий.
Божественное чудо.
Несмотря на мучительную боль в губах, он улыбнулся пустому пространству палаты. Он чувствовал эту улыбку, знал, что и вправду улыбается – впервые за много дней.
Он улыбался потому, что был жив.

Л.Кэрролл. "Алиса в Зазеркалье"

- Если я и вправду Королева, - подумала Алиса вслух, -  со  временем  я
научусь с ней [короной] справляться!
Все было так странно, что она ничуть не удивилась, увидав, что с  одной
стороны от нее сидит Черная Королева, а с другой - Белая.  Ей  очень
хотелось спросить их, как они сюда попали, но она боялась, что  это  будет
неучтиво. Подумав,  она  решила,  что  может  по  крайней  мере  спросить,
кончилась ли шахматная партия.
   - Скажите,  пожалуйста...  -  начала  она  робко,  взглянув  на  Черную
Королеву.
   Но Черная Королева не дала ей договорить.
   - Никогда не заговаривай первой! - сказала она строго.
   - Но, если бы все соблюдали это  правило,  -  возразила  Алиса,  всегда
готовая немного поспорить, - и, если бы  никто  не  заговаривал  первым  и
только бы ждал, пока с ним заговорят, а те бы тоже ждали, тогда бы никто
вообще ничего не говорил, и значит...
   - Нет, это просто смешно, -  воскликнула  Королева.  -  Неужели  ты  не
понимаешь, дитя...
   Тут  она  нахмурилась  и  почему-то  замолчала,  а  подумав  с  минуту,
решительно переменила тему.
   - Как ты смела сказать: "Если я и вправду Королева..." Какое ты  имеешь
право так называть себя?  Ты  не  Королева,  пока  не  сдашь  экзамена  на
Королеву! И чем скорее мы начнем - тем лучше!
   - Я ведь только сказала: "если..." - жалобно проговорила бедная Алиса.
   Королевы  переглянулись,  и  Черная  Королева  произнесла,   передернув
плечами:
   - Она говорит, что только сказала: "если"?
   - Но ведь она сказала гораздо больше! - простонала, ломая  руки.  Белая
Королева. - Ах, гораздо, гораздо больше!
   - Конечно, больше, - подхватила Черная Королева и повернулась к  Алисе.
- Всегда говори только правду! Думай, прежде  чем  что-нибудь  сказать!  И
записывай все, что сказала!
   - Я совсем не  думала...  -  начала  было  Алиса,  но  Черная  Королева
нетерпеливо прервала ее.
   - Вот это мне и не нравится! Ты должна была подумать! Как, по-твоему,
нужен кому-нибудь ребенок, который не думает? Даже  в  шутке  должна  быть
какая-то мысль, а ребенок, согласись сама, вовсе на шутка! Ты нас  в  этом
не разубедишь, как ни старайся, хоть обеими руками!
   - Я никогда никого не разубеждаю руками! - возразила Алиса.
   - Никто и не говорит, что ты  разубеждаешь  руками!  -  сказала  Черная
Королева. - Я и говорю: руками нас не разубедишь!
   -  Она  в  таком  настроении,  -  прибавила  Белая  Королева,  -  когда
обязательно нужно с кем-то спорить. Неважно о чем - только бы спорить!
   - Злобный, отвратительный нрав! - заметила Черная Королева.
   Наступила неловкая пауза.
   Ее  прервала  Черная  Королева:  повернувшись  к  Белой  Королеве,  она
сказала:
   - Приглашаю вас сегодня на обед к Алисе!
   Белая Королева слабо улыбнулась и произнесла:
   - А я приглашаю вас!
   - Я, правда, про обед ничего не знаю,  -  заметила  Алиса,  -  но  если
сегодня я даю обед, то гостей, по-моему, приглашать должна я.
   - Мы долго ждали, пока ты догадаешься нас пригласить, - заметила Черная
Королева. - Но ты, видно, уроков хороших манер не брала!
   - Манерам на уроках  не  учат,  -  сказала  Алиса.  -  На  уроках  учат
арифметике и всякому такому...
   - Сложению тебя обучили? - спросила Белая  Королева.  -  Сколько  будет
один плюс один плюс один плюс один плюс один плюс один плюс один плюс один
плюс один плюс один?
   - Я не знаю, - ответила Алиса. - Я сбилась со счета.
   - Сложения не знает, - сказала Черная Королева. - А  Вычитание  знаешь?
Отними из восьми девять.
   - Этого я не знаю, но зато...
   - Вычитания не знает, - сказала Белая Королева. -  А  Деление?  Раздели
буханку хлеба ножом - что будет?
   - По-моему... - начала Алиса, но тут вмешалась Черная Королева.
   - Бутерброды, конечно, - сказала она. - А вот еще пример на  Вычитание.
Отними у собаки кость - что останется?
   Алиса задумалась.
   - Кость, конечно, не останется - ведь я ее отняла.  И  собака  тоже  не
останется - она побежит за мной, чтобы меня укусить... Ну, и я, конечно,
тоже не останусь!
   - Значит, по-твоему, ничего не останется? - спросила Черная Королева.
   - Должно быть, ничего.
   - Опять  неверно,  -  сказала  Черная  Королева.  -  Останется  собачье
терпение!
   - Не понимаю...
   - Это очень просто, - воскликнула Черная Королева.  -  Собака  потеряет
терпение, верно?
   - Может быть, - отвечала неуверенно Алиса.
   - Если  она  убежит,  ее  терпение  останется,  верно?  -  торжествующе
воскликнула Королева.
   - А, может, оно тоже убежит, только в другую сторону?  -  спросила  без
тени улыбки Алиса.
   Про себя же она подумала:
   - Какой вздор мы несем!
   - Арифметику совсем не знает! - закричали обе Королевы в один голос.
   - А сами вы знаете? - спросила Алиса, внезапно поворачиваясь к  Белой
Королеве.
   Ей было обидно, что Королевы так к ней придирчивы.
   Белая Королева охнула и закрыла глаза.
   - Прибавить я еще могу, - сказала она, - если мне  дадут  подумать.  Но
отнять - ни под каким видом!
   - Азбуку ты, надеюсь, знаешь? - спросила Черная Королева.
   - Конечно, знаю, - отвечала Алиса.
   - И я тоже, - прошептала Белая Королева. - Будем повторять  ее  вместе.
Хорошо, милочка? Открою тебе тайну - я умею читать слова из  одной  буквы!
Великолепно, правда? Но не отчаивайся! И ты со временем этому научишься!
   Тут в разговор снова вмешалась Черная Королева.
   - Перейдем к  Домоводству,  -  сказала  она.  -  Откуда  берется  хлеб?
Отвечай!
   - Это я знаю, - радостно начала Алиса. - Он печется...
   - Печется? - повторила Белая Королева. - О ком это он печется?
   - Не о ком, а из чего, - объяснила Алиса. -  Берешь  зерно,  мелешь
его...
   - Не зерно ты мелешь, а чепуху! - отрезала Белая Королева.
   - Обмахните ее, - сказала с тревогой Черная Королева. - А то у  нее  от
умственного напряжения начнется жар!
   И они принялись обмахивать ее ветками и не успокоились до тех пор, пока
Алиса не попросила их перестать, так как волосы у нее совсем растрепались.
   - Ну, вот теперь она вне опасности, -  сказала  Черная  Королева.  -  А
Языки ты знаешь? Как по-французски "фу ты, ну ты"?
   - А что это значит? - спросила Алиса.
   - Понятия не имею!
   Алиса решила, что на этот раз ей удастся выйти из затруднения.
   - Если вы мне скажете, что это значит, - заявила она, - я  вам  тут  же
переведу на французский!
   Но Черная Королева гордо выпрямилась и произнесла:
   - Королевы в сделки не вступают!
   - Лучше бы они в споры не вступали, - подумала Алиса.

Джон Рональд Руэл ТОЛКИЕН. "ВОЗВРАЩЕНИЕ КОРОЛЯ"   
...Похоже было, что это винтовая лестница, идущая вдоль внешней стены башенки. Где-то наверху горел факел.
    Сэм начал осторожно подниматься. Он подошел к оплывшему факелу, укрепленному у двери слева; дверь выходила к узкому окну на запад - это был один из тех красных глаз, которые они с Фродо видели снизу у выхода из туннеля. Сэм быстро прошел дверь и поднялся на второй этаж, опасаясь каждую секунду ощутить на своем горле душащие пальцы. Выше оказалась еще одна дверь и окно, выходящее на восток; над дверью горел еще один факел, и от нее в середину башенки уходил коридор. Дверь была открыта, коридор темен, если не считать тусклого света факела и красного отблеска снаружи. Сэм прокрался в коридор. С обеих сторон были низкие двери, прочно запертые. Не слышно было ни звука.
    - Тупик, - пробормотал Сэм, - и после всех этих подъемов! Это не может быть верхом башни. Но что ж мне теперь делать?
    Он сбежал на первый этаж и проверил все двери. Они не открывались. Он снова поднялся наверх. Пот покрывал его лицо. Он чувствовал, что каждая минута драгоценна, но они одна за другой уходили, а он ничего не мог сделать. Он не заботился ни о Шаграте, ни о Снаге, ни о других орках, которые могли появиться. Он хотел только найти хозяина, увидеть его лицо, коснуться его руки.
    Наконец, усталый, чувствуя себя окончательно разбитым, он сел на ступеньку лестницы у коридора и опустил голову на руки. Было тихо, ужасно тихо. Факел, почти догоревший, задымил и погас. Сэм чувствовал как над ним смыкается тьма. И потом тихо, к своему собственному изумлению, в самом конце тщетного путешествия, побуждаемый мыслью, которую не мог бы объяснить, Сэм начал петь.
    Голос его дрожал в холодной темной башне - голос одинокого усталого хоббита, и ни один орк не принял бы его теперь за ясную песню повелителя эльфов. Сэм бормотал старые детские мелодии Удела, обрывки песенок старого Бильбо, возникающие в его памяти, как картинки родного дома. И тут в нем неожиданно родились новые силы. Голос его зазвенел, и полились собственные слова, соответствующие незамысловатому мотиву.
    На милом западе, под солнечным лучом цветы весной цветут на всех полях деревья могут распускать листву, а птицы петь на буковых ветвях.
    А ночь, как куполом, скрывает землю, и ветви бука шелестят листвой во тьме и звезды эльфов разбивают светом тьму и, как подруги, улыбаются луне.
    Хотя вокруг меня сомкнулись пальцы тьмы, хотя лежу я здесь в конце моей тропы за всеми башнями огромной высоты, за длинными цепями гор крутых, над черной тенью утром солнце вновь взойдет.
    А ночью звезды засияют вновь, и я не верю, что навеки свет уйдет, и я не говорю прощальных слов!
    - За всеми башнями огромной высоты, - начал он снова и замолчал. Ему показалось, что он слышит слабый голос в ответ. Но теперь он ничего не слышал. Вернее, слышал, но не голос. Приближались шаги. Вверху в коридоре тихо открылась дверь, скрипнули петли. Сэм скорчился, прислушиваясь. Дверь закрылась с глухим ударом. Послышался насмешливый орочьий голос.
    - Хо ла! Ты здесь, горная крыса? Перестань визжать, или я приду и займусь тобой. Слышишь?
    Ответа не было.
    - Хорошо, - усмехнулся Снага. - Но я все равно приду и посмотрю на тебя.
    Петли снова заскрипели, и Сэм, выглядывая из-за угла коридора, увидел слабый свет и неясную фигуру орка. Тот, казалось, нес лестницу. И Сэм неожиданно догадался: наверх можно было подняться через вход в потолке коридора. Снага поставил лестницу и поднялся по ней. Сэм услышал, как щелкнул затвор. Потом снова услышал отвратительный голос орка.
    - Лежи спокойно, иначе пожалеешь! Тебе немного осталось спокойной жизни, я думаю, но если ты не хочешь, чтобы веселье началось прямо сейчас, заткни свою пасть, ясно? Вот тебе напоминание! - и послышался звук, похожий на щелканье хлыста.
    Внезапная ярость охватила Сэма. Он подбежал к лестнице и взобрался по ней, как кошка. Голова его появилась в середине пола большой круглой комнаты. В потолке ее горела красная лампа; окно, выходившее на запад, было высоким и темным. Что-то лежало на полу у стены под окном, тут же склонилась темная фигура орка. Он вторично поднял хлыст, но удара не последовало.
    С криком, зажав в руке жало, Сэм прыгнул в комнату. Орк повернулся, но до того, как он успел сделать движение, Сэм отрубил его руку, державшую хлыст. Завывая от боли и страха, орк отчаянно кинулся на него. Сэм размахнулся, чтобы нанести следующий удар, но потерял равновесие и упал, схватившись за орка и перелетев через него. Не успев подняться, он услышал крик и глухой удар. Орк упал в открытое отверстие люка. Сэм больше не думал о нем. Он подбежал к фигуре, лежавшей на полу. Это был Фродо.

С. Дональдсон «Обладатель Белого Золота»

Отец Линден наложил на себя руки, а вину за это возложил на нее. Она чувствовала себя виноватой и в гибели матери, а теперь и смерть Ковенанта казалась столь же неотвратимой, как Осквернение. Ей настоятельно требовалось обрести цель — и это в то время, когда он цели лишился. Сейчас она пестовала свою прежнюю суровость, ту строгость к себе, какая отличала ее с первой их встречи. Но нечто изменилось — в глазах Линден полыхало пламя, и он не мог не узнать этого огня. То были безответный гнев, неутоленная печаль.
Спросив, намерен ли он оставить все как есть, Линден еще раз обнажила его позор.
«У меня нет выбора! — мог бы воскликнуть Ковенант. — Он разбил  меня. Выхода не осталось!»
Но он не сделал этого. Не сделал, ибо был прокаженным и кое-что знал лучше обычных людей. Проказа уже сама по себе есть поражение, поражение полное и необратимое. Но даже у прокажённых есть свои причины цепляться за жизнь.
Этиаран говорила, будто задача живых — ценить значение жертв, принесенных умершим, но теперь он понял, что истина простирается дальше: следовало суметь сделать значимой собственную смерть. И смерти тех, кого он любил и кто уже уплатил за это свою немалую цену.

— Томас Ковенант, ты знаешь харучаев... — Только сейчас Линден обратила внимание на то, что от имени харучаев говорил почему-то не Кайл, а Доррис. — Тебе известна история Стража Крови Баннора. Ты видел, как исполнялся достойнейший из Обетов, и был свидетелем того, как он был нарушен. Не думай, будто мы забыли об этом. Все долгие века служения Стражи Крови сокрушались из-за того, что им не доводилось открыто сразиться с Порчей. Однако, как только Баннору представилась такая возможность — когда вместе с тобой и Идущим-За-Пеной он стоял над Землепровалом и знал о твоих намерениях, — он уклонился. Ты нуждался в нем, а он уклонился! Обет был нарушен, но мы не судим его. Сейчас речь о другом. Мы хотим восстановить нашу веру. Никто из нас больше не уклонится. — Придвинувшись к Ковенанту почти вплотную, он продолжал так, словно не хотел, чтобы его слова слышал кто-то другой: — Юр-Лорд, не произошло ли с тобой то же, что некогда с Кевином Расточителем? Не в том ли твое намерение, чтобы удалить от себя всех, кто может попытаться удержать тебя от Ритуала Осквернения?
Линден ожидала от Ковенанта вспышки. Она и сама готова была взорваться. Ей хотелось защитить его, с жаром отвергнуть незаслуженные обвинения. Но вместо этого он поднял искалеченную проказой руку, растопырив пальцы. На обрубке среднего пальца, словно звено кандалов, поблескивало кольцо.
— А ты помнишь, — не позволяя себе ни сарказма, ни желчи, сказал Ковенант, — почему Обет был нарушен? Так вот, я тебе напомню. Трое Стражей Крови возложили руки на осколок камня Иллеарт и возомнили, будто обрели могущество, достаточное, чтобы одолеть Порчу. Они отправились в Ясли Фоула и бросили ему вызов. Но они ошибались. Создания из плоти и крови не бывают неуязвимыми. Фоул овладел ими, так же как овладел Кевином, когда Елена нарушила Закон Смерти. Он изуродовал их, как меня, сделал вот такими, — Ковенант потряс онемелой рукой, — и отослал в Ревелстоун, дабы насмеяться над Стражами Крови. — Ковенант был готов сорваться на крик, но усилием воли сдержался. — Вы удивляетесь тому, что Обет был нарушен? А я думал, что это разобьет их сердца. Нет, Баннор не уклонился. И дал мне именно то, в чем я нуждался. Он показал мне, что жизнь продолжается.
Ковенант помедлил, но Линден чувствовала, что его сила и уверенность возрастают с каждым мгновением.
— Все дело в том, — продолжил он без всякого укора, — что все это время вы заблуждались. Ибо с самого начала не разобрались в природе собственных сомнений. Что они знают? Почему имеют значение? Поначалу Кевин, потом другие Лорды, наконец — с тех пор как ваш народ впервые пришел в Страну — вы посвящали себя служению обычным людям, мужчинам и женщинам, которые попросту не могли осуществлять, что им предлагалось. Кевин был хорошим человеком, который, однако, сломался, когда бремя оказалось тяжелее, чем он мог вынести. А Стражи Крови не могли простить ему этого, ибо точно булавками пришпилили к нему свою веру, а когда он пал, вообразили себя виноватыми в том, что не сделали Кевина достойным его миссии. То есть не сумели помешать ему быть человеком. Снова и снова вы оказывались в том же положении, ибо служили тому, кто должен  был рано или поздно подвести вас. По той простой причине, что являлся не более чем человеком, а человеку свойственны слабости. А потом вы снова и снова не могли простить этого человека, поскольку его слабость заставляла вас усомниться в безупречности вашего служения. Но не только его, вы не могли простить и себя. Ибо безупречность служения предполагает ответственность за все. Поэтому всякий раз, когда случается нечто, напоминающее, что и вы смертны, — вспомните историю с водяными девами — вы находите случившееся непростительным, а себя недостойными служения. А то задумываете что-нибудь совсем уж безумное, вроде затеи схватиться врукопашную с Лордом Фоулом.

     На пятый  день,  опять-таки  благодаря  барашку,  я  узнал   секрет
Маленького принца.  Он спросил неожиданно, без предисловий, точно пришел
к этому выводу после долгих молчаливых раздумий:
     - Если барашек есть кусты, он и цветы ест?
     - Он есть все, что попадется.
     - Даже такие цветы, у которых шипы?
     - Да, и те, у которых шипы.
     - Тогда зачем шипы?
     Этого я не знал.  Я был очень занят:  в моторе заел один болт, и  я
старался  его отвернуть.  Мне  было  не  по себе,  положение становилось
серьезным,  воды  почти  не  осталось,  и  я  начал  бояться,  что   моя
вынужденная посадка плохо кончится.
     - Зачем нужны шипы?
     Задав какой-нибудь  вопрос,  Маленький принц никогда не отступался,
пока не получал ответа.  Неподатливый болт выводил меня из терпенья, и я
ответил наобум:
     - Шипы ни зачем не нужны, цветы выпускают их просто от злости.
     - Вот как!
     Наступило молчание. Потом он сказал почти сердито:
     - Не  верю я тебе!  Цветы слабые.  И простодушные.  И они стараются
придать себе храбрости. Они думают - если у них шипы, их все боятся...
     Я не ответил.  В ту минуту я говорил себе: "Если этот болт и сейчас
не  поддастся,  я  так  стукну  по  нему  молотком,  что  он  разлетится
вдребезги". Маленький принц снова перебил мои мысли:
     - А ты думаешь, что цветы...
     - Да нет же! Ничего я  не думаю! Я ответил тебе первое,  что пришло
в голову. Ты видишь, я занят серьезным делом.
     Он посмотрел на меня в изумлении:
     - Серьезным делом?!
     Он  все  смотрел  на  меня:   перепачканный  смазочным  маслом,   с
молотком  в  руках,  я  наклонился  над  непонятным  предметом,  который
казался ему таким уродливым.
     - Ты говоришь, как взрослые! - сказал он.
     Мне стало совестно. А он беспощадно прибавил:
     - Все ты путаешь... ничего не понимаешь!
     Да,  он  не  на  шутку  рассердился.  Он  тряхнул  головой, и ветер
растрепал его золотые волосы.
     - Я  знаю одну планету,  там живет такой господин с багровым лицом.
Он за всю свою жизнь ни разу не понюхал цветка.  Ни разу не поглядел  на
звезду.  Он никогда никого не любил. И никогда ничего не делал. Он занят
только одним:  он складывает цифры.  И с утра до ночи твердит  одно:  "Я
человек  серьезный!  Я  человек  серьезный!"  -  совсем как ты.  И прямо
раздувается от гордости. А на самом деле он не человек. Он гриб.
     - Что?
     - Гриб!
     Маленький принц даже побледнел от гнева.
     -  Миллионы  лет  у  цветов  растут  шипы.   И миллионы лет барашки
все-таки едят цветы.   Так неужели же  это не серьезное  дело -  понять,
почему они  изо всех  сил стараются  отрастить шипы,  если от  шипов нет
никакого толку?  Неужели это не важно, что барашки и цветы воюют друг  с
другом?  Да разве это не серьезнее и не важнее, чем арифметика  толстого
господина с багровым лицом?  А  если я знаю единственный в мире  цветок,
он растет только на моей планете,  и другого такого больше нигде нет,  а
маленький барашек  в одно  прекрасное утро  вдруг возьмет  и съест его и
даже не будет знать, что он натворил? И это все, по-твоему, не важно?
     Он сильно покраснел. Потом снова заговорил:
     - Если любишь цветок - единственный, какого больше нет ни на  одной
из  многих  миллионов  звезд,  этого  довольно:   смотришь  на  небо   и
чувствуешь себя  счастливым.   И говоришь  себе:   "Где-то там живет мой
цветок..." Но если  барашек его съест,  это все равно,  как если бы  все
звезды разом погасли!  И это, по-твоему, не важно!
     Он больше не мог говорить.  Он вдруг разрыдался. Стемнело. Я бросил
работу.  Мне смешны были злополучный болт и молоток,  жажда и смерть. На
звезде,  на планете - на моей планете, по имени Земля - плакал Маленький
принц,  и надо было его утешить.  Я взял его на руки и стал  баюкать.  Я
говорил ему:  "Цветку,  который ты любишь,  ничто не грозит... Я нарисую
твоему барашку намордник...  Нарисую для твоего цветка броню...  Я..." Я
плохо  понимал,  что  говорил.  Я  чувствовал  себя  ужасно  неловким  и
неуклюжим.  Я не знал,  как позвать,  чтобы он услышал,  как догнать его
душу,   ускользающую   от   меня...   Ведь   она  такая  таинственная  и
неизведанная, эта страна слез.

Это был
Антуан де Сент-Экзюпери. Маленький принц
:)

   --  Это метафора,  --  вздохнул я. --  А может быть, и не метафора... В
любом случае  я -- не  тот,  кто заказывает музыку. А  что  касается  твоего
вопроса... У меня  был приятель,  такой смешной  толстенький поэт.  Он очень
долго ныл,  что хочет уехать в Ташер, и дело кончилось тем, что я проникся и
похлопотал перед судьбой о его отъезде. А за несколько часов до  отплытия он
пришел ко мне, вполне счастливый, но ужасно перепуганный -- так часто бывает
с везунчиками, чье заветное желание наконец-то грозит исполниться... И тогда
я  сказал ему, что он, дескать, зря так переживает: если ему не понравится в
Ташере, всегда можно будет вернуться. И тут этот  смешной парень ответил мне
таким страшненьким  каламбурчиком: "Все  всегда  уезжают навсегда", а  потом
добавил,  что  вместо  нас  всегда возвращается кто-то другой.  Наверное, он
действительно был очень хорошим поэтом, этот господин  Андэ Пу... Так что вы
никогда не  вернетесь.  Нанка. И  я  никогда не вернусь. Но тем, кто остался
дома,  вполне может показаться, будто мы вернулись, -- откуда им знать,  что
это уже будем не мы!(c)Фрай

А.Сапковский "Башня Ласточки"

— Мне, господин Фулько, — спокойно сказал Геральт, — даже нравится мир вашей картинки и вашей идеи.
— Серьезно? Ваша мина свидетельствует о противном.
— Мир вашей картинки это мир аккурат для ведьмака. В нем никогда не будет недостатка в работе. Кодексы, параграфы и напыщенную фразеологию о справедливости ваша идея заменяет беззаконием, анархией, самоволием и корыстолюбием принцев и самодуров, она предполагает сверхусердие карьеристов, стремящихся польстить покровителям, слепую мстительность фанатиков, жестокость палачей, реванш и садизм. Ваша картинка — это мир ужаса, мир, в котором люди опасаются выходить в сумерки, боясь не бандитов, а стражей закона, ибо как ни крути, но в результате крупных облав бандиты валом валят в ряды блюстителей порядка. Ваша картинка — это мир взяточничества, шантажа и провокаций, мир коронных и подставных свидетелей. Мир шпионства и признаний, полученных под пытками. Доносительства и страха перед доносом. И неизбежно наступит день, когда в вашем мире, господин префект, станут рвать клещами грудь не того человека, когда повесят либо посадят на кол невинного. Вот тогда-то как раз и наступит мир преступлений и преступников. Короче говоря, — докончил он, — мир, в котором ведьмак будет чувствовать себя как рыба в воде.

Андрей УЛАНОВ

НА ВСЕХ ХВАТИТ!

- Железная змея бледношкурых вползла в свою нору, - нараспев произнес он. - И мечет из своего брюха синюю икру.
У сидящего напротив вождя враз отвисла челюсть.
- Че... Чего?
Ыыгыр моргнул и выпал из священного транса.
- Бронепоезд прибыл на станцию, дубина! - прорычал он. - И выгружает солдат.
- Много?
- Хрен его знает, - раздраженно ответил шаман. - Не успел я их сосчитать. А все из-за тебя, гнилозубого. Я этого стервятника четыре часа на самом солнцепеке караулил.
- Ек! - вождь хлопнул ладонью по земле. - Ну хоть примерно?
- Больше роты, меньше полка, - шаман сграбастал одну из многочисленных тыквенных бутылей, выбил затычку, прополоскал пасть и - вождь едва успел отстраниться - прицельно харкнул сквозь щель в пологе. Снаружи донесся залп отборной ругани.
- Неужто собрались-таки железку дальше тянуть? - предположил вождь.
Ыыгыр задумчиво поскреб пузо.
- Не-а, - заявил он, изучая образовавшиеся под когтями наросты грязи. - Бронепоезд-то правительственный.
- А может, и купленный, - усомнился вождь.
- Ты че? - воззрился на него Ыыгыр. - Ты хоть прикидываешь, сколько эта хренотень стоит? И потом, солдаты-то уж точно самые что ни на есть правительственные.
- Какого же им тогда орка здесь надо?
- А нам не по пню? - оскалился шаман. - Главное, чтобы их планы не сбылись, а вот наши - наоборот. Так что, созывай Большой Костер, вождь.
- Думаешь? - настороженно переспросил вождь. - Так вот сразу и Большой?!
- Да, так вот сразу и Большой! - передразнил его шаман. - А ты чего хочешь - сидеть и зад скрести, пока тебя за него не подпалят? У нас пять кривых рук воинов в набеге. Если этим чокнутым человекам вздумается прямо на нас ломануться - сидеть нам с тобой в скором времени под Священной Задницей Спящего. А другие, кто поумнее, будут в это время добычу делить.
- Не, ну че, точно думаешь, всех надо звать? - продолжал сомневаться вождь. - И Белого Мымрика, и Фуура?
- И Мымрика, и Фуура, и даже Грызма, - подтвердил шаман. - И к оркам с троллями тоже заодно гонцов зашли. Знаешь же, чем больше навалимся...
- ...Тем меньше каждому достанется, - заметил вождь. - И Углуука, скажешь, тоже звать?
- А он что, не гоблин? То есть, - поправился шаман, - он, конечно, тварь пятнистая, а не гоблин, но все равно зови. Пригодится. Кстати говоря, под шумок можно будет попробовать его и... того.

С. Дональдсон «Первое Дерево»

— Так мы доказали сами себе, что мы предатели. Мы предали нашу верность долгу ради миража. Мы оказались неспособными держать слово, данное вам. Мы не совладали с собой и потому не имеем права служить вам впредь. Наваждение прошло, но кто теперь поверит нашим самым громким клятвам?
— Бринн, — растерянно сказал Ковенант, — Кайл. Не надо. Никто вас ни в чем не обвиняет.
Он откашлялся, чтобы придать голосу суровые нотки, и напустил на себя грозный вид. Тут же прохладная рука Линден коснулась его локтя, словно моля о сострадании. Сама она не отрываясь смотрела на харучаев. Но Ковенант сделал вид, что не заметил ее жеста. В нем вновь стала закипать сила, и говорить другим тоном он уже не мог.
— Как-то раз то же самое, что и вы, проделал Баннор. Да-да, то же, что и вы. Тогда мы вместе с ним и Идущим-За-Пеной стояли на краю Землепровала. Он отказался идти с нами, в то время как мне... — Ковенант судорожно вздохнул. — Я спросил его, что его смущает, и он ответил: «Ничего. Просто я потрясен внезапно открывшейся мне истиной, что понадобилось так много столетий, чтобы научить нас понимать пределы своих возможностей. В своей глупой гордыне мы зашли слишком далеко. Ни один смертный мужчина не должен отказываться ни от жены, ни от сна, ни от смерти — как бы ни была высока идея, которой он служит. Отрекаясь от себя, мы делаемся слабее и сами ведем себя к крушению всех надежд». Вы только что почти повторили его слова. Но поняли ли вы, что сказали? Все не так просто. Любой может допустить ошибку. Любой, кроме Стража Крови. Он теряет к себе доверие. Но как вы думаете, зачем Баннор встретился со мной в Анделейне? Ведь если вы правы, то должны понести за вашу слабость заслуженное наказание — он лишь одобрил бы это. Или нет?
Ковенанту хотелось избить Бринна за глупость, но, сдержавшись, он решил, что это сделают за него слова, адресованные пристыженному харучаю.
— Так я скажу вам. Клятва или данное вами слово — это ответ Презирающему, но вовсе не отречение от самих себя.

Линден не отрываясь смотрела Инфелис в глаза, пытаясь хотя бы взглядом выразить все свое презрение этим разряженным болтунам. Она и вообразить не могла, что все их чудеса ни на что не годны. За спиной Ковенант несколько раз повторил ее имя, пытаясь привести ее в чувство, а может, и предостеречь от чего-то. Но с нее довольно уверток и обмана. Силы, таящиеся в Элемеснедене, впитывались в нее, переполняли и выплеснулись, наконец, прямо в лицо Инфелис.
— Прекрасно! — Линден еле сдерживалась, чтобы не выйти за рамки вежливости, памятуя о том, что уж что-что, а спалить ее как свечку в одну секунду, уж это они сумеют. — Хорошо, забудь о моей просьбе, раз уж вы ничего не можете сделать с ядом. — Ее губы искривились в горькой усмешке. — И Мечтателю голос вернуть вы тоже не можете. Великолепно. Как прикажете. Но все же, черт вас дери, есть нечто, что вы состоянии сделать.
— Избранная! — одернула ее Первая, но Линден уже не могла остановиться.
— Вы в состоянии избавить нас от Лорда Фоула! — выкрикнула она.
Великаны окаменели. Ковенант тихо выругался: он никогда бы не додумался попросить о подобном.
Инфелис тоже застыла, как изваяние, пораженная столь яростным нападением. А Линден несло дальше:
— Вы сидите сиднем в своем клачане, не обращая внимания ни на бегущие века, ни на Зло, набирающее силу во внешнем мире, — лишь бы вам дали спокойно копаться в себе в поисках истины! Вы же — Сила Земли! Вы созданы из нее! Вы в состоянии положить конец действию Солнечного Яда, восстановить Закон, низвергнуть Лорда Фоула!.. Надо только начать делать!
Да вы только посмотрите на себя: вы уверены, что на таких, как мы, можете взирать не иначе как сверху вниз, покровительственно поглаживая по головке. Может быть, вы и имеете на это право. Может, Сила Земли настолько могущественна, что мы по сравнению с вами — жалкие букашки. Но мы хоть что-то делаем! Мы, по крайней мере, пытаемся! — Голос ее сорвался.

Харуки Мураками "Охота на овец"
Но "говорить откровенно" – еще не означает "говорить правду". Откровенность и Правда – все равно, что нос и корма судна, выплывающего из тумана. Вначале появляется Откровенность, и лишь в последнюю очередь глазам открывается Правда. Временной интервал между этими двумя моментами прямо пропорционален размерам судна. Большому выплыть сложнее. Иногда это получается уже после того, как закончилась жизнь наблюдающего.


Брэдбери, О скитаниях вечных и о Земле. Ветер.
У каждого из нас свои убеждения, своя маленькая жизнь. Другие люди живут совершенно иначе. Я хотел сказать – сидим мы тут в комнате, а тысячи людей сейчас умирают. Кто от рака, кто от воспаления легких, кто от туберкулеза. Уверен, где-нибудь в США в этот миг кто-то умирает в разбитой автомашине... живем и не задумываемся над тем, как другие люди мыслят, как свою жизнь живут, как умирают.

 

Смысл всякой деятельности лежит за ее пределами.
Человек взял в руку стакан воды и сделал глоток.
Может быть, он хотел пить.
Может быть, он хотел запить лекарство.
А может быть, хотел попробовать воду на вкус.
Мы не можем судить об этом, если не знаем, что было до глотка и что после. Чтобы понять смысл деятельности, нужно выйти за ее пределы. Внутри ее мы можем понять только смысл ее отдельных частей.
Смысл всякой деятельности лежит за ее пределами.
И смысл жизни – вне ее пределов.

В.К. Тарасов. «Книга для героев»

Сегодня закончила читать "Ангелы и демоны" Дэна Брауна. Одна речь мне очень понравилась. Речь камерария Карло Вентреска.

"А теперь, обращаясь к иллюминатам, так же как и ко всему научному сообществу, я должен сказать, - голос его приобрел несвойственную клирику глубину и твердость, - вы выиграли эту войну.
     В Сикстинской капелле повисла мертвая тишина. Казалось, в помещении мгновенно вымерло все живое. Стало настолько тихо, что Мортати явственно слышал удары своего сердца.
  Машина находилась в движении многие сотни лет. Но только сейчас, как никогда раньше, все осознали, что наука стала новым Богом.
Медицина, электронные системы связи, полеты в космос, манипуляции с генами... те чудеса, которыми сейчас восхищаются наши дети. Это те чудеса, которые, как утверждают многие, служат доказательством того, что наука несет нам ответы на все наши вопросы и что все древние россказни о непорочном зачатии, неопалимой купине, расступающихся морях утратили всякое значение. Бог безнадежно устарел. Наука победила. Мы признаем свое поражение.
    По Сикстинской капелле пронесся смущенный и недоумевающий ропот.
    Но торжество науки, - продолжил камерарий, возвышая голос, - далось каждому из нас огромной ценой. Оно стоило нам очень дорого.
    В темном помещении снова воцарилась тишина.
    Возможно, наука и смягчила наши страдания от болезней и от мук изнурительного труда. Нельзя отрицать и того, что она создала массу машин и аппаратов, обеспечивающих наш комфорт и предлагающих нам развлечения. Однако та же наука оставила нас в мире, который не способен вызывать ни удивления, ни душевного волнения. Наши великолепные солнечные лучи низведены до длин волн и частоты колебаний. Бесконечно и бесконечно сложная Вселенная изодрана в клочья, превратившись в систему математических уравнений. И даже наше самоуважение к себе, как к представителям человеческого рода, подверглось уничтожению. Наука заявила, что планета Земля со всеми ее обитателями - всего лишь ничтожная, не играющая никакой роли песчинка в грандиозной системе. Своего рода космическое недоразумение. - Камерарий выдержал паузу и продолжил: - Даже те технические достижения, которые призваны нас объединять, выступают средством разобщения. Каждый из нас с помощью электроники связан со всем земным шаром, и в то же время все мы ощущаем себя в полном одиночестве. Нас преследуют насилие и расколы общества. Мы становимся жертвами предательства. Скептицизм считается достоинством. Цинизм и требование доказательств стали главной чертой просвещенного мышления. В свете всего этого не приходится удивляться, что никогда в истории люди не чувствовали себя столь беспомощными и подавленными, как в наше время. Наука не оставила нам ничего святого. Наука ищет ответы, исследуя еще не рожденные человеческие зародыши. Наука претендует на то, чтобы изменить нашу ДНК. Пытаясь познать мир, она дробит мир Божий на все более мелкие и мелкие Фрагменты... и в результате порождает все больше и больше вопросов.
     Мортати с благоговением внимал словам камерария. Священник оказывал на него почти гипнотическое воздействие. В его движениях и голосе ощущалась такая мощь, которой старый кардинал не встречал у алтарей Ватикана за всю свою жизнь. Голос этого человека был проникнут бесконечной убежденностью и глубочайшей печалью.
    Древняя война между религией и наукой закончена, - продолжил Вентреска. - Вы победили. Но победили не в честной борьбе. Вы одержали победу, не дав ответов на волнующие людей вопросы. Вместо этого вы сумели настолько изменить систему человеческих ценностей, что те истины, которые столько лет служили нашими ориентирами, стали просто неприменимы. Религия не смогла угнаться за наукой, которая росла по экспоненте. Наука, подобно вирусу, питается собой. Каждый новый научный прорыв распахивает врата для очередного прорыва. Для того чтобы пройти путь от колеса до автомобиля человечеству потребовалась не одна тысяча лет. А от автомобиля до космических полетов - всего лишь несколько десятилетий. Теперь же темпы научного прогресса измеряются неделями. События выходят из-под контроля. И пропасть между нами становится все шире и глубже. Однако по мере того, как религия отстает от науки, человечество оказывается во все более глубоком духовном вакууме. Мы вопием, желая познать суть вещей и свое место в мире, и верим, что можем достичь результата нашими воплями. Мы видим НЛО, устанавливаем связи с потусторонним миром, вызываем духов, испытываем разного рода экстрасенсорные ощущения, прибегаем к телепатии. Вся эта, мягко говоря, эксцентрическая деятельность якобы носит научный оттенок, не имея на самом деле никакого рационального наполнения. В этом проявляется отчаянный крик современных душ, душ одиноких и страдающих, душ, изувеченных знаниями и неспособных понять ничего, что лежит за границами техники и технологии.
  Вы утверждаете, что нас спасет наука, - продолжал камерарий более напористо, чем раньше. - А я утверждаю, что наука нас уже уничтожила. Со времен Галилея церковь пыталась замедлить безостановочную поступь науки. Иногда, увы, она делала это негодными средствами, но ее помыслы всегда были обращены во благо. Запомните, люди постоянно испытывают неодолимую тягу к сопротивлению. И я прошу вас, оглядитесь вокруг. Я прошу и предупреждаю одновременно. Наука оказалась неспособной выполнить свои обещания. Обещания повышения эффективности и упрощения производства не привели ни к чему, кроме засорения окружающей среды и всеобщего хаоса. Взгляните, ведь мы являем собой отчаявшийся и разобщенный вид... быстро приближающийся к гибели.
  Камерарий выдержал длительную паузу, а затем, глядя прямо в объектив камеры, продолжил:
    Кто таков этот бог, именующий себя наукой? Кто таков этот бог, который влагает в руки людей огромную силу, оставляя их без моральных вех, указывающих, как этим могуществом пользоваться? Что это за божество, которое вручает своим чадам огонь, но не предупреждает чад о той опасности, которую этот огонь в себе таит? В языке науки не существует указаний на понятия добра и зла. В научных учебниках сказано о том, как получить ядерную реакцию, но там нет главы, где бы ставился вопрос, является ли эта реакция добром или злом.
     Обращаясь к науке, я хочу заявить: церковь устала. У нее не осталось сил на то, чтобы освещать людям путь. Постоянные усилия церкви возвысить голос для сохранения всемирного равновесия привели лишь к тому, что силы ее истощились. А вы тем временем слепо рыхлили почву, чтобы взрастить на ней все более и более миниатюрные чипы и увеличить доходы их производителей. Мы не задаем вопрос, почему вы не управляете собой. Мы спрашиваем: способны ли вы в принципе на это? Уверяю, что нет. Ваш мир движется настолько быстро, что, если вы хоть на мгновение задержитесь, чтобы осмыслить последствия своих действий, кто-то другой промчится мимо вас со своим новым научным достижением. Вы этого боитесь и потому не смеете задержаться. Вы делаете все, чтобы распространить по земному шару оружие массового уничтожения, в то время как понтифик странствует по миру, умоляя политических лидеров не поддаваться этому безумию. Вы клонируете живые существа, а церковь убеждает вас оценить нравственные последствия подобных действий. Вы поощряете людей к общению по телефону, на видеоэкранах и с помощью компьютеров, а церковь широко распахивает свои двери, напоминая о том, какое значение имеет личное общение. Вы идете даже на то, что ради исследовательских целей убиваете в утробе матери еще не родившихся детишек. Вы утверждаете, что делаете это ради спасения других жизней. А церковь не устает указывать вам на фундаментальную порочность подобных рассуждений.
     А вы тем временем продолжаете обвинять церковь в невежестве. Но кто является большим невеждой? Тот, кто не может объяснить происхождения молнии, или тот, кто не преклоняется перед мощью этого явления? Церковь протягивает вам руку так же, как и всем остальным людям. Но чем сильнее мы к вам тянемся, тем резче вы нас отталкиваете. Предъявите нам доказательства существования Бога, говорите вы. А я вам отвечу: возьмите свои телескопы, взгляните на небо и скажите мне, как все это могло возникнуть без вмешательства свыше! - На глазах камерария появились слезы. - Вы спрашиваете, как выглядит Бог. Мой ответ останется прежним. Неужели вы не видите Бога в вашей науке? Как же вы можете его там не видеть? Вы не устаете заявлять, что малейшее изменение гравитации или веса атомов превратит великолепные тела в безжизненную туманность. Неужели вы не замечаете во всем этом руки Творца? Неужели вы предпочитаете верить в то, что на нашу долю просто выпала удачная карта? Одна из многих миллиардов? Неужели мы достигли такого уровня нравственного банкротства, что предпочитаем верить в математическую невозможность, отрицая саму вероятность существования превосходящей нас Силы.
     Верите вы в Бога или нет, - теперь камерарий как бы рассуждал вслух, - но вы должны понять, что, если мы как вид отбрасываем веру в Верховную силу, мы неизбежно перестаем ощущать свою ответственность. Вера... любая вера... учит, что существует нечто такое, что мы понять не в состоянии и перед чем мы обязаны отчитываться. Имея веру, мы несем ответственность друг перед другом, перед собой и перед высшей истиной. Религия не безгрешна, но только потому, что не безгрешен и сам человек. Если мир сможет увидеть церковь такой, какой ее вижу я... то есть за пределами ритуалов или этих стен... он узрит современное чудо... братство несовершенных, непритязательных душ, желающих всего лишь быть гласом сострадания в нашем ускользающем из-под контроля мире.
   Неужели мы действительно устарели? - спросил камерарий. - Неужели мы выглядим динозаврами человеческого общества? Неужели я кажусь вам таковым? Я спрашиваю вас: нужен ли миру голос, выступающий в защиту бедных, слабых, угнетенных? В защиту нерожденного дитя, наконец? Нужны ли миру души - пусть и несовершенные, - которые посвящают всю свою земную жизнь тому, чтобы научить всех нас находить в тумане те моральные вехи, которые не позволяют нам окончательно сбиться с пути?
  Сейчас мы стоим на самом краю пропасти, - сказал камерарий. - Ни один из нас не может позволить себе остаться равнодушным. В чем бы вы ни видели зло - в сатане, коррупции или безнравственности... вы должны понять, что силы зла живы и с каждым днем становятся все более могущественными. Не проходите мимо них... - Священнослужитель понизил голос почти до шепота, а камера взяла его лицо крупным планом. - Злые силы сколь бы могущественными они ни были, отнюдь не непобедимы. Добро восторжествует. Прислушайтесь к своим сердцам. Услышьте Бога. Все вместе, взявшись за руки, мы сможем отойти от края бездны.

Джордж Мартин, Лиза Татл, Гавань Ветров, 1981

ЦитироватьМарис накренила крылья и легко ушла в  сторону,  а  пока  он  продолжал падать, не переставая кричать ей что-то, снова набрала высоту. Тысячи  раз они с Доррелем играли так, гоняясь друг за другом вокруг Эйри, но  на  сей раз все было  всерьез.  Ветер  прибавлял  высоту  и  скорость; интуитивно выбирая воздушные потоки, Марис поднималась все  выше  и  быстрее.  Далеко внизу Корм выровнял полет и тоже стал набирать высоту. Но к тому  времени, когда он поднимется так  же  высоко,  она  успеет  уйти  дальше.  Так  она рассчитывала. Это не  игра,  здесь  нельзя  рисковать.  Если  ему  удастся подняться выше, то, обуреваемый яростью, он может загнать ее в море. Потом будет мучиться, жалеть потерянные крылья, но сейчас он способен на  все  - столь Много для него значат традиции. Отвлеченно Марис  подумала,  как  бы еще год назад она сама отнеслась к человеку, укравшему крылья?
Эмберли уже скрылся где-то вдали, и только маяк Кульхолла на  горизонте указывал ближайший остров. Скоро исчез и он, и вокруг не осталось  ничего, кроме неба и моря. Лишь где-то позади на фоне шторма, пытаясь настичь  ее, летел Корм. Марис обернулась, и - показалось или нет? -  он  стал  меньше. Отстает? Корм - опытный летатель, это она знала хорошо. Не раз он выступал за Западных на состязаниях, в то время как ей участвовать не  разрешали... И все же разрыв между ними увеличивался.
Еще  раз  сверкнула  молния,  и  через  несколько  секунд   над   морем прокатились зловещие раскаты грома. Из воды откликнулась сердитым рычанием сцилла, услышав небесном  громе  вызов соперника. Но  для  Марис  это означало другое - она поняла, что шторм проходит стороной. В то время  как она летела на северо-запад, шторм отдалялся к западу: так и  так  ей  надо уходить от шторма. Что-то радостно взыграло в ней, она резко развернулась, закружила, вычертила петлю, с наслаждением перескакивая из одного потока в другой, как воздушный акробат. Ветер покоряется ей, и ничего плохого  уже не может случиться!
Тем временем Корм сократил разрыв, и когда  Марис,  закончив  очередную петлю, начала набирать высоту, она увидела его совсем  близко  и  услышала его голос. Он кричал, что она не сможет нигде приземлиться, что она теперь изгнанница с краденными крыльями. Бедный Корм! Он еще не знает ее замысла.
Марис спланировала почти к самой  воде.  Волны  катились  в  нескольких футах от ее ног, она уже  чувствовала  на  губах  вкус  соли.  Корм  хотел уничтожить ее, загнать в воду... Что ж, сейчас она совсем беззащитна. Все, что ему нужно, - это догнать ее и спикировать. Но теперь Марис знала,  что Корм не может ее настичь, как бы он ни старался, и к тому  времени,  когда она вышла из-под навеса тяжелых облаков в чистое ночное небо, он был  лишь маленькой точкой далеко позади. Звезды отражались в серебре ее крыльев,  и Марис летела вперед, пока Корм не пропал из виду. Убедившись, что не может найти в небе яркую полоску его крыльев, она набрала высоту и повернула  на юг в  уверенности,  что  Корм  будет  слепо  продолжать  полет  в  прежнем направлении, пока не сдастся и не вернется на Эмберли.
Крылья!.. Звезды над головой... Полет захватил ее, и на какое-то  время в душе воцарилось спокойствие.

ЦитироватьНа шкафу Марис нашла игру гичи. Чтобы отвлечься,  расставила  черные  и белые камушки в простую  начальную  позицию,  первую,  которая  пришла  в голову, и начала передвигать их, играя сразу за обе  стороны.  Сами  собой складывались новые комбинации, а мысли все  время  возвращались  к  самому важному. "Корм гордый, и я  задела  его  самолюбие.  Его  считают  хорошим летателем, а я, дочь рыбака, украла у него крылья и опередила  в  воздухе, когда  он  пытался  меня  догнать.  И  теперь,  чтобы  восстановить   спой авторитет, он хочет наказать меня, да так, чтобы об этом узнало как  можно больше людей, Просто отобрать крылья ему недостаточно. Он хочет, чтобы все летатели видели мое унижение и объявили меня вне закона".

ЦитироватьРуки Марис сами потянулись вперед.  У  нее  снова  есть  крылья!  Марис улыбнулась, усталость куда-то исчезла. Крылья, знакомые крылья звали ее  в небо.
- Отец... - только и смогла вымолвить  она  и,  всхлипнув  от  счастья, прижалась к Рассу.
Когда слезы высохли,  все  направились  к  прыжковой  скале.  Собралась
огромная толпа.
- Полетим на Эйри? - спросила Марис у Дорреля.  Сзади  подошел  Гарт  - раньше в толпе она его не видела. - Гарт! И ты тоже? Устроим праздник!
- Согласен, но, может,  Эйри  не  самое  подходящее  место?  -  спросил Доррель.
Марис покраснела.
- И правда. - Она оглянулась. - Мы отправимся домой, на Малый  Эмберли, и все смогут прийти к нам: и отец, и Правитель, и Джемис, и Баррион  будет петь, если мы его найдем, и... - Тут она увидела бегущего Колля.
- Марис! Марис! - С сияющим лицом он подлетел к ней и крепко обнял.
- Куда ты исчез?
- Я с  Баррионом...  Надо  было...  я  песню  пишу.  Только  начал,  но получится здорово, я чувствую... Про тебя.
- Про меня?
Колль явно был доволен собой.
- Да. Ты прославишься. О тебе все узнают.
- Уже знают, - сказал Доррель. - Можешь мне поверить.
- Нет, я имею в виду - навсегда. Сколько эту песню будут петь,  столько о тебе будут помнить. О девушке, которая так  сильно  хотела  крылья,  что изменила мир.
"Может, так оно и  есть",  -  подумала  Марис  позже,  когда  вместе  с Доррелем и Гартом  они поднялись  в  небо.  Но  сейчас  перемены  в  мире представлялись ей гораздо менее важными, чем ветер, раздувающий волосы,  и знакомое напряжение мышц при подъеме в воздушных потоках. Еще недавно  она думала, что потеряла все это безвозвратно, но теперь у нее снова крылья  и небо. Она вновь была собой и была счастлива.

Цитировать- Песен я слагать не умею, - сказала Марис. - Летать не могу. Я  всегда говорила, что хочу приносить пользу, а сама отвернулась от людей,  которые нуждались во мне, и продолжала притворяться, будто стану целителем.  Но  я не целитель и не летатель. Так кто я? Или что?
- Марис...
- Вот именно! - подхватила она. - Марис  с  Малого  Эмберли,  девчонка, которая когда-то изменила мир. Если мне это удалось один раз, так,  может, удастся и во второй. Хотя бы попытаюсь! -  Она  встала.  В  бледном  свете забрезжившей  на  востоке  зари  ее  лицо  выглядело   сосредоточенным   и
решительным.
- Тайя мертва, - сказал Колль, беря гитару.  Он  встал  и  посмотрел  в глаза названной сестре. - Совет распущен. Все в прошлом, Марис.
- Нет. - Взгляд ее был твердым.  -  Я  не  смирюсь  с  этим.  Жизнь  не кончилась, и еще не поздно переделать конец песни о Тайе.

Говард Лавкрафт - Зов Ктулху.

После  того как  изнурительное  путешествие завершилось, пленники  были тщательно  допрошены  и  обследованы  в  полицейском   управлении.  Все  они оказались людьми  смешанной крови, чрезвычайно низкого умственного развития, да еще и с психическими отклонениями. Большая часть из них была матросами, а горстка  негров  и мулатов, в  основном  из Вест-Индии, или  португальцев  с островов Кэйп-Верде, привносила оттенок колдовства в этот разнородный культ. Но еще до того, как были заданы все вопросы, выяснилось, что здесь речь идет о чем-то значительно  более  древнем и глубоком, чем  негритянский фетишизм. Какими  бы  дефективными  и  невежественными  ни  были  эти  люди,   они   с
удивительной  последовательностью  придерживались  центральной  идеи  своего отвратительного верования.
     Они поклонялись, по их собственным словам, Великим Старейшинам, которые существовали  еще  за  века до того,  как на земле появились первые люди,  и которые пришли  в совсем  молодой  мир с небес.  Эти Старейшины теперь ушли, удалились вглубь  земли  и  под дно  моря; однако их мертвые тела рассказали свои секреты первому человеку в его снах, и он создал культ, который никогда
не  умрет. Это был именно  их культ,  и пленники  утверждали, что он  всегда существовал и всегда  будет существовать, скрытый  в  отдаленных  пустынях и темных местах по всему  миру, до  тех  пор,  пока  великий  жрец  Цтулху  не поднимется из своего темного дома в великом городе Р'льехе под толщей вод, и не  станет  властелином мира.  Наступит  день, и  он, когда звезды будут  им
благоприятствовать, их призовет.
     А  больше пока сказать ничего  нельзя. Есть  секрет, который невозможно выпытать никакими- средствами, никакими мучениями. Человек  никогда  не  был единственным  обладателем сознания  на Земле,  ибо из тьмы рождаются образы, которые посещают, немногих верных и верующих. Но это не Великие  Старейшины, Ни один человек  никогда не видел  Старейшин. Резной идол представляет собой
великого Цтулху, но никто не может сказать, как выглядят остальные. Никто не может теперь прочитать древние письмена, но  слова передаются из уст в уста. Заклинание, которое они  поют, не является  великим секретом из тех, которые передаются  только шепотом  и никогда не произносятся вслух.  А  заклинание, которое  они распевают, означает лишь одно: "В Р'льехе, в своем доме мертвый
Цтулху спит в ожидании своего часа".

Все знают,  что молодой человек ,  располагающий  средствами,  должен подыскивать себе жену.
Как бы мало ни были известны его намерения и взгляды такого человека после того, как он поселиться на новом месте, эта истина настолько прочно овладевает умами неподалёку живущих семейств, что на него начинают смотреть как на законную добычу той или иной соседской дочки.
                                                       Джейн  Остен  «Гордость и предубеждение»

Дж.Р.Р.ТОЛКИЕН
СИЛЬМАРИЛЛИОН
АИНУЛИНДАЛЕ (Музыка Аинур)

     Эру Единственный, кого в Арда называли "Илюватар", был всегда.
     Вначале Он сотворил Аинур, Первых Святых, порождение Его мысли, и они
были при Нем уже тогда, когда еще ничего другого не было.
     И Он обратился к ним и дал им темы для музыки, и они пели для Него, и
Эру радовался.
     Но  долгое  время  они  пели  поодиночке,  либо  малыми  группами,  а
остальные слушали, потому что каждый воспринимал только  ту  часть  разума
Илюватара, воплощенного в теме музыки, из которой сам был создан. И каждый
медленно постигал каждого. Но все же слушая они пришли к  более  глубокому
пониманию, и пение становилось все более гармоничным.
     И случилось так, что  Илюватар  созвал  всех  Аинур  и  предложил  им
величественную сцену, показав вещи более значительные и удивительные,  чем
те, что Он открыл им раньше. Но великолепие начала этой темы  и  блеск  ее
окончания так изумил Аинур, что они склонились перед Илюватаром и молчали.
     Тогда Илюватар сказал им: "Я желаю, чтобы по предложенной вам теме вы
все вместе создали гармоничную великую музыку.  И  так  как  в  вас  горит
зажженное мной вечное пламя, вы  покажете  свою  силу,  украсив  эту  тему
каждый по своему разумению и способностям. Я же буду смотреть и слушать  и
радоваться великой красоте, что пробудится в песне с вашей помощью".
     И вот голоса  Аинур,  подобно  арфам  и  лютням,  флейтам  и  трубам,
скрипкам и органам, подобные бесчисленным  хорам,  начали  развивать  тему
Илюватара.  И  звуки  бесконечно  чередовались  в   гармонично   сотканных
мелодиях, уходивших за пределы слуха в глубину и в высоту.  И  место,  где
обитал Илюватар, переполнилось звуками, и музыка,  и  эхо  музыки  ушли  в
пустоту, и та перестала  быть  пустотой.  Никогда  больше  с  тех  пор  не
создавали  Аинур  музыки,   подобной   этой.   Но   говорят,   что   более
величественная музыка прозвучит перед Илюватаром, сотворенная хорами Аинур
и детей Илюватара, когда настанет конец дней. И лишь тогда темы  Илюватара
зазвучат правильно и обретут  Бытие,  потому  что  все  тогда  поймут  Его
замыслы, и каждый постигнет разум  каждого.  И  Илюватар  даст  их  мыслям
тайный огонь и возрадуется этому.

Макс Фрай

Лабиринт Мёнина

Минуло почти три года с тех пор, как я засел за книжки, и ровно два с того
момента,  когда я впервые увидел на книжном лотке свою писанину,  заключенную в
темницу неописуемо уродливой пестрой обложки.  В  той  части Вселенной,  где  я
обитал,  наступил сентябрь -  время ветра и  спелого винограда;  дни,  когда по
щекам моего двойника,  обитающего в  вечной тьме под  опущенными веками,  текут
слезы,  но мои глаза,  оконные отверстия,  из которых он выглядывает наружу,  -
остаются сухими.  Нет нужды говорить, что сентябрьская ночь - не время для сна.
Если я  не отправляюсь на прогулку,  то сижу на подоконнике и  смотрю на луну -
хорошо хоть в голос не вою!
     В  одну из таких сентябрьских ночей в мое настежь распахнутое окно влетела
сова.  Вернее,  я  сначала подумал,  что  сова.  Мягкая толстая птица оказалась
буривухом -  я понял это сразу, но отказывался верить очевидному. Но я сохранял
спокойствие -  и не только внешнее. Нормальная реакция человека, который каждое
утро  начинает со  зверской расправы над  чахлыми  ростками надежды.  Выжидающе
смотрел на птицу,  словно она была не событием моей единственной и неповторимой
жизни,  а  кадром из какого-нибудь голографического фильма,  который крутят мои
соседи (как  всякое невежественное дитя  прогресса,  я  готов  вообразить любое
техническое новшество задолго до того, как оно будет изобретено).
     - Неужели ты мне не рад? - удивленно спросила птица.
     - Я бы обрадовался. Но если дам волю чувствам, то умру, - честно сказал я.
- Поэтому я еще какое-то время не буду радоваться,  ладно? Пусть все происходит
постепенно.
     - Пусть, - согласилась птица. - Хочешь узнать новости?
     - А разве ты -  это не главная новость? - Губы едва повиновались мне, но я
как-то  умудрялся говорить спокойно,  даже  вяло.  Это  спокойствие было сейчас
единственным мостиком,  еще соединявшим меня с плохонькой - но уж какая есть! -
реальностью.
     - Кто знает...  - откликнулась птица. - Джуффин просил меня передать тебе,
что  ты  свободен  от  всех  предыдущих  обязательств.  Если  захочешь,  можешь
наведаться к нему в гости.  Можешь даже остаться,  если тебе снова понравится в
Ехо.  Наш Мир уже тверд и надежен -  насколько вообще может быть надежной такая
зыбкая штука,  как любой обитаемый мир. Джуффин знает, что ты для этого сделал.
Он восхищен.  Говорит,  что недооценил тебя,  твоих земляков...  и  возможности
литературы как  таковой.  Теперь мы  все  можем  быть  совершенно уверены,  что
действительно существуем. Странное ощущение, надо сказать!
     - Черт с ними со всеми,  -  сказал я,  робко прикасаясь к мягкому оперению
птицы.  -  Ты существуешь -  вот это действительно важно. И будешь существовать
всегда.
     - Ну  уж  "всегда",  -  с  сомнением сказала птица.  -  Не  думаю,  что  я
бессмертна.
     - Бессмертие,  если верить моему предшественнику Мёнину, - всего лишь игра
в  прятки со смертью,  -  улыбнулся я.  -  А  из нас с  тобой получатся хорошие
игроки.
     - Прежде чем толковать о бессмертии,  предложи даме пожрать, - усмехнулась
Меламори,  спрыгивая с подоконника.  - Я дюжину дней постилась, пытаясь увидеть
этот сон...

Как раз сегодня дочитала "Ворону на мосту" Фрая.)) Вот что понравилось:
— Я всегда, даже в юности, был недостаточно прост, чтобы стать счастливым и безмятежным, в этом, наверное, все дело.
— Воскрешённые мною мертвецы энергично передвигались по комнате и даже издавали вполне обнадёживающие, я имею в виду, членораздельные звуки, однако склонять их к беседам я не стал. (совершенно очаровательное предложение)
— Как и следовало ожидать, из тебя получилось настоящее чудовище. Как же это прекрасно!
— Когда оплачиваешь своё участие в битве чужими жизнями, победа становится твоим долгом. Священной обязанностью. Это сродни фундаментальному правилу охотников; просто так жизнь не отнимают. Если убил зверя, съешь его мясо, сшей одежду из шкуры или продай добычу тому, кто в ней нуждается, – это нормально. Но убить живое существо и выбросить труп в болото, не использовав мясо и шкуру по назначению, – преступление против самой жизни; рано или поздно она с тобой поквитается.
— Я хочу убить его только потому, что это невозможно, а если время от времени не совершать невозможное, непонятно, зачем вообще было рождаться на свет.
— Есть менее могущественного человека, чем ты сам, совершенно бессмысленно. А может быть, даже вредно.
— Вот всегда так с вами, молодыми. Только что был умный и вдруг – хлоп! – снова дурак

  - Ты считаешь, что боги существуют сами по себе, - попробовал объяснить Монтолио. - Ты воспринимаешь их как реальных существ, пытающихся управлять нашими действиями в собственных целях, и поэтому отрицаешь их из-за собственного упрямого стремления к независимости. Бог внутри нас, говорю тебе, и не важно, признаёшь ты его или нет. Ты всю жизнь был последователем Миликки, Дзирт. Просто ты не знал, каким именем назвать то, что скрывается в твоём сердце.

(Р. Сальваторе, "Тёмный эльф", ч. 3 "Воин")

Вот уж действительно любимое произведение. Анджей Сапковский - рассказ "Немного жертвенности".
Он увидел, как Эсси проскользнула за спинами столпившихся  полукругом слушателей Лютика, как осторожно скрылась в дверях,  ведущих  на  террасу.Руководимый странным предчувствием, он ловко выбрался из-за стола и  вышел следом.
     Она стояла, опершись локтями о перила террасы-помоста, втянув  голову в  маленькие  приподнятые  плечи.  И  глядела  на  покрытое  рябью   море, блестевшее в свете луны и портовых огней.  Под  ногой  Геральта  скрипнула половица. Эсси выпрямилась.
     - Прости, я не хотел помешать, - сказал  он  скучным  голосом,  думая увидеть на ее  губах  ту неожиданную  гримасу,  которой  она  только  что угостила "парчового юношу".
     - Ты мне не мешаешь, - ответила она и улыбнулась,  откинув  прядь.  - Мне нужно было не уединение, а свежий  воздух.  Тебе  тоже  мешают  дым  и духота?
     - Немножко. Но еще больше тяготит сознание,  что  я  обидел  тебя.  Я пришел извиниться, Эсси, попробовать найти повод для приятной беседы.
     -  Извиниться  должна  я,  -  сказала  девушка.  -  Я  слишком  резко отреагировала. Я всегда реагирую резко, не  умею  сдерживаться.  Прости  и предоставь мне вторую возможность. Поговорить.
     Он подошел, облокотился о перила рядом с ней. Почувствовал пышущее от нее тепло, легкий аромат вербены.  Он  любил  запах  вербены,  хотя  запах вербены и не был запахом сирени и крыжовника.
     - С чем у тебя ассоциируется море, Геральт? - вдруг спросила она.
     - С беспокойством, - ответил он, почти не задумываясь.
     - Интересно. А ты кажешься таким спокойным и сдержанным.
     - Я не сказал, что чувствую беспокойство. Ты спросила об ассоциации.
     - Ассоциация - зеркало души. Мне кое-что известно об этом, я - поэт.
     - А у тебя, Эсси, с чем ассоциируется  море?  -  быстро  спросил  он, чтобы покончить с рассуждениями о беспокойстве, которое чувствовал.
     - С вечным движением, - не сразу ответила она. -  С  переменой.  И  с загадкой, с тайной, с чем-то, чего я не схватываю, что  могла  бы  описать тысячью способами, тысячами стихов, так и не дойдя до сути,  до  сущности. Да, пожалуй, именно так.
     - Стало  быть,  -  сказал  он,  чувствуя,  что  вербена  все  сильнее действует на него, - то, что ты ощущаешь, - тоже беспокойство. А  кажешься такой спокойной и сдержанной.
     - Я и не спокойна, и не сдержанна, Геральт.
     Это произошло неожиданно, совершенно  неожиданно.  Жест,  который  он сделал и который мог быть лишь прикосновением, легким прикосновением к  ее руке, переродился в крепкое объятие. Он быстро, хоть и не  грубо,  привлек ее  к  себе,  их  тела  порывисто,  бурно  соприкоснулись.  Эсси  застыла,
напряглась, сильно выгнула тело, крепко уперлась руками в его  руки,  так, словно хотела сорвать, сбросить их с талии, но вместо этого только  крепче схватила их, наклонила голову, раскрыла губы.
     - Зачем... зачем это? - шепнула она.  Ее  глаз  был  широко  раскрыт, золотой локон опустился на щеку.
     Он спокойно и медленно наклонил голову, приблизил лицо, и  они  вдруг сомкнулись губами в поцелуе. Однако Эсси и теперь не  отпустила  его  рук, стискивающих ее талию, и по-прежнему сильно изгибала  спину,  стараясь  не соприкасаться телами. Оставаясь в  такой  позе,  они  медленно,  словно  в танце, кружились. Она целовала его охотно, смело. И долго. Потом  ловко  и без труда высвободилась из его рук, отвернулась, снова оперлась о  перила, втянув голову в плечи. Геральт неожиданно почувствовал себя отвратительно, неописуемо глупо. Это ощущение удержало его от того, чтобы приблизиться  к
ней, обнять ссутулившиеся плечи.
     - Зачем? - спросила она холодно, не поворачиваясь.  -  Зачем  ты  это сделал?
     Она глянула на него  краешком  глаза,  и  ведьмак  вдруг  понял,  что ошибся. Неожиданно понял, что фальшь, ложь, притворство и  бравада  завели его прямо в трясину, где между ним и бездной будут уже только  пружинящие, сбившиеся в тонкий покров травы и мхи, готовые в  любую  минуту  уступить, разорваться, лопнуть.
     - Зачем? - повторила она.
     Он не ответил.
     - Ищешь женщину на ночь?
     Он не ответил.
     Эсси медленно отвернулась, коснулась его плеча.
     - Вернемся в залу, - свободно сказала она, но  его  не  обманула  эта легкость, он почувствовал, как она  напряжена.  -  Не  делай  такой  мины.
Ничего не случилось. А то, что я не ищу мужчины на  ночь,  не  твоя  вина. Правда?
     - Эсси...
     - Возвращаемся, Геральт.  Лютик  уже  бисировал  дважды.  Теперь  моя очередь. Пойдем, я спою...
     Она как-то странно взглянула на  него  и,  дунув,  откинула  прядь  с глаза.
     - Спою для тебя.

И еще кусочек.

Лютик,  глядя  на  угасающий  костер,  еще  долго  сидел  один,  тихо потренькивая на лютне.
     Все началось с нескольких  тактов,  из  которых  сложилась  красивая, спокойная мелодия. Стихи, соответствующие мелодии, рождались  одновременно с  нею.  Слова  вплетались  в  музыку,  застывали  в  ней,  как  мушки   в прозрачно-золотистых кусочках янтаря.
     Баллада рассказывала о неком ведьмаке и некой поэтессе.  О  том,  как ведьмак и поэтесса  встретились  на  берегу  моря,  под  крики  чаек,  как полюбили друг друга с первого взгляда. О том, как прекрасна и сильна  была их любовь. О том, как ничто, даже смерть, не в состоянии  было  уничтожить
эту любовь и разлучить их.
     Лютик знал - мало кто поверит в историю, рассказанную балладой, но не грустил об этом. Он знал, что баллады пишут не для того, чтобы им  верили. Их пишут для того, чтобы волновать сердца.
     Спустя несколько  лет  Лютик  мог  бы  изменить  содержание  баллады, написать, как все было на самом деле. Но не сделал  этого.  Ведь  истинная история не взволновала бы никого. Кому хочется слушать о том, что  ведьмак и Глазок расстались и больше уже никогда не встретились? О том, что четыре
года спустя Глазок умерла от оспы во время бушевавшей в Вызиме эпидемии? О том, как он, Лютик, пронес ее на руках между сжигаемыми на кострах трупами и похоронил далеко от города, в лесу, одинокую и  спокойную,  а  вместе  с ней, как она и просила, две вещи  -  ее  лютню  и  ее  голубую  жемчужину.
Жемчужину, с которой она не расставалась никогда.
     Нет, Лютик оставил первоначальную версию баллады. Но все равно так  и  не спел ее. Никогда. Нигде. Никому.

Марк Кац
Из дневника
1.01
Проснулась от шума. На улице что-то роют, шумят своими отбойными молотками и экскаваторами. Брр. С горя наелась конфет.

2.01
Выбежала на улицу. Вырыли уже здоровую яму. Может, под фундамент? А вдруг карусель поставят? На радостях наелась конфет.

3.01
Вокруг ямы теперь забор, а вокруг забора бродят таинственные люди с лопатами. Старалась рассмотреть что-нибудь в дырку в заборе, от любопытства грызла конфеты.


4.01
На заборе повесили объявление, что строят ловушку. Интересно, на кого. Надо будет выведать у рабочего, за конфету.

5.01
Ужас! Рабочий сказал, что ловушка – на Неведомую Зверушку! Чуть не упала. Хорошо, что они не знают меня в лицо! Конфету рабочий не взял. Только подмигнул почему-то.

6.01
Сижу дома, переживаю. И зачем я им? Отдадут на расправу учёным или сразу в зоопарк? Пока есть возможность, ем конфеты.

7.01
У меня, похоже, депрессия, даже фантики не выметаю.

8.01
Не выдержала, прокралась к забору. В нём сделали ворота, в яму насыпали конфет. Рабочий объяснил мне, что это приманка. Вернулась домой переживать.

9.01
Какие же они глупые! Думают, что я попадусь в их ловушку. Но я о ней всё знаю и настороже. Вот. А у меня конфет всё меньше...

10.01
Это невыносимо. Меня всё время мучает страх, что я случайно попадусь на приманку. Держу себя в руках, глушу горе сладким.

11.01
Почему люди всегда боятся неизвестного? Почему люди всегда нападают на то, чего боятся? Почему конфеты всегда заканчиваются?

12.01
Хи-хи, я придумала. Схожу к яме и потихоньку утащу все конфеты. Соблазн пропадёт, и они никогда меня не поймают!..

  Древесина столба царапала оголенную спину, и веревки туго стягивали изрезанные руки. В углу помоста грузно лежала знакомая колода, и топор в ней; и меч. Зачем – оба? Раз столб, значит – меч, по стоячему. Только кто возьмется? Снять голову стоячему, да при людях, это уметь надо...
Он не хотел, чтобы это был длиннорукий.
Сутулая коренастая фигура в пунцовом капюшоне выглядела на удивление знакомой, и он всматривался в уверенные движения; всматривался до рези под веками.
Палач ловко выдернул меч из колоды, постоял и левой рукой вытащил и топор. Потом он приблизился к мастеру и положил меч у его ног. Топором? По стоячему?
Эту мысль мастер додумать не успел.
Сверкающий полумесяц взмыл над ним, и он узнал человека в капюшоне.
– Плечо не напрягай, – бросил мастер. – Меч – возьмешь. Себе...
Лезвие топора полыхнуло вдоль столба, и веревки ослабли. Мастер почувствовал привычную свинцовую тяжесть рукояти, скользнувшей в затекшую ладонь.
– Бери, отец. После передашь. Пошли...
  И уже прыгая с помоста, смахивая шишаки и кольчужные перчатки, краем глаза он не переставал следить за коренастым юношей в пунцовом капюшоне, мерно вздымающим такой родной топор. Хорошо шел, легко, плечо расслаблено...
Это не была битва.
Это была бойня.
Мастер плохому не научит.

Г.Л.Олди рассказ "Мастер", цикл "Бездна Голодных Глаз"

  Эйнар внезапно двинулся вперед – но не к Махише, а к помосту – и я вернулся к грешной действительности и действу на залитой кровью сцене. Человек в левом углу был, как я понял, местной сенсацией: долгожданной, остро приправленной и непременно – под занавес.
– Рукошлеп... – почти одновременно выдохнула спрессованная толпа. – Найк-Юродивый...
Сперва я подумал, что Рукошлеп – карлик. С обычным для карликов телосложением – непропорционально короткие, кривые ноги, могучее кабанье туловище и волосатые руки с огромными кистями, которыми Найк вполне мог бы, не сгибаясь, почесать колено. Или даже ниже.
И лишь потом, когда пара-тройка доброхотов запрыгнула на помост и стала растирать Рукошлепу косматые плечи и спину – я сообразил, что он не карлик. Отнюдь не карлик, а даже повыше среднего роста.
И тогда мне стало страшно – когда я заметил испуг во взгляде бойца в правом углу и веселый звериный блеск голубых невинных глаз Найка-Рукошлепа, по обе стороны от проваленной переносицы.
Карлик-переросток. Мстящий за свое уродство. И делающий это с удовольствием.
Эйнар встал у края деревянного сооружения, и его растрепанная грива оказалась как раз на уровне колен того бойца, чей испуганный взгляд никак не вязался с мощной и по-своему красивой фигурой.
Изумленный вышибала, глазевший до этого по сторонам, шагнул было к нарушителю, но Эйнар отстранил его с такой властной уверенностью, что гроза здешних буянов невольно повиновался.
– Не дерись с этим, – сказал Эйнар, и заявленный боец дернулся и затравленно глянул вниз, откуда донесся неожиданный голос.
– Не дерись с этим. Он тебя искалечит. Убивать не станет, но изуродует обязательно. Он не виноват, что сам урод, но... Слезай, парень, и уходи.
И Эйнар успокаивающе похлопал бойца по голени.
Лучше бы он этого не делал. Нога у парня подвернулась, и тот со всего маху грохнулся с помоста на землю. Потом он коротко застонал и замер, плотно сомкнув веки.
По-моему, он был жив и здоров, и очень рад подвернувшемуся случаю сохранить лицо и избежать боя.
На мгновение все замерло. И в наступившей тишине Найк-Рукошлеп захохотал и вперевалочку прошел через весь помост, кривя вспухшие губы в радостной гримасе.
– Лезь сюда, детинушка, – счастливым тенорком пропел Найк. – Давай лапочку... вот, вот, умница...
И, когда Эйнар протянул ему руку, лже-карлик одним рывком выдернул Мифотворца на помост, отошел на шаг назад и внезапно шлепнул Эйнара ладонью по лицу.
Я понял, почему Найка прозвали Рукошлепом. Этой оплеухой можно было опрокинуть статую.
Эйнар инстинктивно отклонился, и кончики узловатых пальцев Найка с нестрижеными ногтями полоснули Эйнара по глазам.
Он схватился за лицо. Он закричал – и жуток был крик бывшего слепого. А когда он отнял руки от лица – закричал я.
Глаза Мифотворца были целы. Они воспалились, налились кровавыми прожилками, но – уцелели. И из багровой глубины глазниц Эйнара, не любящего делать людям больно, довольно оскалилось боевое безумие затаившегося до поры прошлого.
На помосте, перед ухмыляющимся Найком-Рукошлепом, стоял Эйнар Бич Божий, не помнящий себя, и небо над ним заворчало и облизнулось длинным огненным языком.
Найк больше не ухмылялся. Он на миг стал ребенком, затравленным уродом из оплеванного, позорного детства, и волшебная сказка о героях глядела на него в упор подлинным, кровавым взглядом.
А потом Эйнар сломал ему обе руки и позвоночник. И Найк умер. А на помост кинулись вышибалы и бойцы предыдущих поединков, и все вместе завертелись вокруг ликующего Эйнара.
Я вцепился в Гро, рвущегося туда, в гущу схватки, на помощь – но если кому-то и требовалась помощь, то уж никак не Эйнару. То, что делал с людьми неистовый Бич Божий – это было достойно легенд, это было неповторимо, но это было дико.  До рези в желудке. До отчаяния. До спазм в горле.
Впервые я подумал не о героях мифов – несокрушимых и отважных – а о сотнях несчастных врагов, попадающихся им под руку. И о том, что любой герой – безумен.
– А-а-ах... – задохнулась толпа, и я осмелился поднять голову.
Перед Эйнаром, танцующим среди поверженных тел, обнаружился грошовый придурок, ловчила по маленькой – Бычара Мах.
Буйвол Махиша, Предстоятель Инара-Громовержца. И небо зарычало во второй раз. А Эйнар опустился на колени, ткнулся лбом Махише в живот, и плечи гиганта дрогнули и обмякли.
Эйнар плакал. И кровь в мокрых глазах тускнела, размываемая слезами. А Махиша все гладил его непокрытую голову и смотрел поверх толпы, в грозовое небо, куда-то далеко, слишком далеко для всех нас.
Вот так они и стояли – Предстоятель и его Мифотворец.
А потом спустились с помоста и подошли к нам.
– Это я, Сарт, – сказал Махиша. – Это снова я. Пошли отсюда.
И мы ушли.
           «Ожидающий на перекрестках»  Г.Л. Олди, цикл "Бездна Голодных Глаз"

Чем   больше   я  говорил  с  ним  о  жизни,  сплине,   путешествиях  и
впечатлениях, тем более уяснял сущность и тип своего Несбывшегося. Не скрою,
что оно было громадно и - может быть - потому так неотвязно. Его стройность,
его почти архитектурная острота  выросли из оттенков параллелизма. Я называю
так двойную  игру, которую мы  ведем с явлениями  обихода  и чувств. С одной
стороны, они естественно терпимы в силу необходимости: терпимы  условно, как
ассигнация, за  которую  следует получить золотом, но с ними нет соглашения,
так  как мы  видим и чувствуем  их возможное преображение.  Картины, музыка,
книги давно  утвердили  эту особость,  и хотя  пример  стар, я  беру его  за
неимением  лучшего. В его морщинах скрыта вся тоска  мира.  Такова нервность
идеалиста, которого отчаяние часто заставляет опускаться ниже, чем он стоял,
- единственно из страсти к эмоциям.
     Среди уродливых отражений жизненного закона и его тяжбы  с духом моим я
искал,  сам  долго не подозревая  того,  -  внезапное  отчетливое  создание:
рисунок  или  венок  событий,  естественно  свитых  и  столь  же  неуязвимых
подозрительному  взгляду  духовной ревности,  как  четыре  наиболее  глубоко
поразившие нас строчки любимого стихотворения. Таких строчек всегда - только
четыре.
     Разумеется, я узнавал  свои желания постепенно и  часто не  замечал их,
тем  упустив  время вырвать корни этих  опасных растений.  Они разрослись  и
скрыли  меня  под своей  тенистой листвой. Случалось  неоднократно, что  мои
встречи, мои положения звучали как  обманчивое начало  мелодии, которую  так
свойственно  человеку желать выслушать прежде, чем он закроет глаза. Города,
страны время  от времени приближали к моим зрачкам  уже начинающий восхищать
свет едва намеченного огнями, странного, далекого транспаранта, - но все это
развивалось в ничто;  рвалось, подобно гнилой пряже, натянутой стремительным
челноком. Несбывшееся, которому я протянул руки, могло восстать только само,
иначе  я  не  узнал  бы  его  и, действуя  по  примерному образцу,  рисковал
наверняка  создать  бездушные декорации. В другом роде, но совершенно точно,
можно видеть это на искусственных парках, по сравнению со случайными лесными
видениями, как бы бережно вынутыми солнцем из драгоценного ящика.

"Бегущая по волнам" А. Грин

Дмитрий Глуховский. "Метро 2034"  :) Очень сильно написанный отрывок. Только читать начал, а уже практически любимая книга.

Ее отец верил: возвращения никогда не бывают случайны. Возвращаются, чтобы изменить что-то, чтобы что-то исправить. Иногда сам Господь ловит нас за шкирку и возвращает в то место, где мы случайно ускользнули из-под его ока, чтобы исполнить свой приговор – или дать нам второй шанс.
Поэтому, объяснял отец, он никогда не сможет вернуться из изгнания на их родную станцию. У него не было больше сил, чтобы мстить, бороться, доказывать. Ему давно не нужно ничье раскаяние. В той старой истории, что стоила ему всей прежней жизни и чуть не стоила жизни вообще, каждый получил по заслугам, говорил он. Так получалось, что они обречены на вечную ссылку – исправлять Сашин отец ничего не хотел, а Господь на эту станцию не заглядывал.
План спасения – найти на поверхности не сгнившую за десятилетия машину, починить ее, заправить и вырваться из очерченного судьбой запретного круга – давно превратился в сказку на ночь.
Для Саши был еще один путь назад, в большое метро. Когда она в условленные дни выходила к мосту, чтобы выменять починенные кое-как приборы, потемневшие украшения, заплесневелые книги на еду и несколько патронов, случалось, ей предлагали куда большее.
Высвечивая прожектором с дрезины ее чуть угловатую, мальчишескую фигурку, челноки перемигивались и причмокивали, подзывали и обещали. Девчонка казалась дикой – молча глядела на них исподлобья, напружиненная, спрятав за спину длинный клинок. Просторный мужской комбинезон не мог смазать ее дерзко вычерченные линии. Грязь и машинное масло на лице заставляли ее голубые глаза сиять ярче, так ярко, что некоторые отводили взгляд. Белые волосы, безыскусно обрезанные тем самым ножом, который был всегда зажат в ее правой руке, еле прикрывали уши, прикушенные губы никогда не улыбались.
Быстро сообразив, что подачками волка прикормить невозможно, люди с дрезины пытались подкупить ее свободой, но она ни разу не ответила им. Они посчитали, что девчонка безъязыка. Так было даже проще. Саша прекрасно понимала: на что бы она ни согласилась, ей не купить два места на дрезине. К ее отцу у других слишком много счетов, и оплатить их невозможно.
Безликие и гундосые в своих черных военных противогазах, они не были для нее просто врагами – она не находила в них ничего человеческого, ничего, что могло бы заставить ее замечтаться хотя бы ночью, хотя бы во сне.
Поэтому она просто клала на шпалы телефоны, утюги, чайники, отходила на десять шагов назад и ждала, пока челноки заберут товар и швырнут на пути свертки с вяленой свининой и назло рассыплют пригоршню патронов – поглядеть, как она будет, ползая, собирать их.
Потом дрезина медленно отчаливала и уходила в настоящий мир, а Саша разворачивалась и шла домой, где ее ждала гора поломанных приборов, отвертка, паяльник и превращенный в динамо-машину старый велосипед. Она седлала его, закрывала глаза и мчалась далеко-далеко, почти не думая о том, что никогда не тронется с места. И то, что она сама приняла решение отказаться от помилования, придавало ей сил.

"— Послушай, Сухарик, я должен тебе кое что сказать!
Тут я сразу же испугался, потому что, когда он так говорил, он наверняка хотел сказать что нибудь печальное.
— О чем ты должен мне сказать? — спросил я. Он провел указательным пальцем по моей щеке.
— Не бойся, Сухарик... но ты помнишь, что говорил Урвар? Крошечного языка пламени Катлы достаточно, чтобы парализовать или убить кого угодно. Помнишь?
— Да, но почему тебе надо сейчас говорить мне об этом? — спросил я.
— Потому что... — запнулся Юнатан. — Потому что маленький язычок пламени Катлы опалил меня, когда мы бежали от нее.
Мое сердце ныло в груди целый день от всего этого горя и ужаса, но я не плакал. А теперь плач вырвался из моей груди, словно крик.
— Ты теперь снова умрешь, Юнатан?! — закричал я. И тогда Юнатан сказал:
— Нет! Но лучше бы умереть, пожалуй, потому что теперь я больше никогда не смогу шевельнуться.
Он рассказал мне о том, как коварен огонь Катлы. Если он не убивал, то совершал во много раз худшее. Он уничтожал что то в человеке, и тот не мог больше двигаться. Сначала паралич не был заметен, но он подкрадывался постепенно, медленно и неуклонно.
— Теперь я могу только шевелить руками, — сказал он, — а скоро и этого не будет.
— Но, может быть, это пройдет? — спросил я, заплакав.
— Нет, Сухарик, это никогда не пройдет! — ответил Юнатан. — Только если б я мог попасть в Нангилиму!
«Если б только я мог попасть в Нангилиму», — о, теперь я понял! Он задумал снова оставить меня одного, я знал это! Однажды он исчезнет из Нангиялы без меня!..
— Опять без меня! Нет! — вскричал я. — Без меня! Нет! Ты не должен исчезнуть в Нангилиме без меня!
— Хочешь отправиться со мной туда? — спросил он.
— А как ты думаешь, конечно, хочу! — ответил я, — Разве я не говорил, что, куда бы ты ни пошел, я пойду с тобой?
— Ты это сказал, и в этом мое утешение! — обрадовался Юнатан. — Но добраться туда — дело трудное!
Он помолчал еще немного, а потом сказал:
— Помнишь, как мы прыгали в тот раз? В тот ужасный миг, когда все горело и мы спрыгнули вниз, на двор. Я попал тогда в Нангиялу. Помнишь?
— Помню ли я! — сказал я, еще сильнее заплакав. — Как ты можешь об этом спрашивать? Разве ты не веришь, что с тех самых пор я вспоминал об этом каждую минуту?
— Да, я это знаю, — утешал меня Юнатан, снова погладив по щеке.
А потом сказал:
— Думаю, мы могли бы, пожалуй, спрыгнуть еще раз. Вниз, с этой кручи. Вниз, на тот луг.
— Да, но тогда мы умрем! — сказал я. — А попадем ли мы тогда в Нангилиму?
— Да, в этом можешь быть уверен, — подтвердил Юнатан. — Как только мы достигнем земли, мы увидим свет из Нангилимы. Мы увидим утренний свет над долинами Нангилимы. Да, потому что там теперь утро.
— Ха ха, мы можем спрыгнуть вниз, прямо в Нангилиму! — сказал я и впервые за долгое время рассмеялся.
— Да, можем, — подтвердил Юнатан. — И как только мы достигнем земли, мы прямо пред собой увидим тропинку, которая ведет в Долину Яблонь. А Грим и Фьялар уже стоят там и ждут нас. Нам нужно только сесть в седло, а лошади так и поскачут рысью.
— И ты совсем не будешь парализован? — спросил я.
— Нет, тогда меня покинет все зло, и я буду таким веселым, как никогда раньше! И ты тоже, Сухарик, ты тоже будешь тогда веселым. Тропинка в Долину Яблонь проходит лесом. Как тебе кажется, хорошо будет нам — тебе и мне — ехать там верхом под лучами утреннего солнца?
— Хорошо! — согласился я и снова засмеялся.
— И торопиться нам никуда не надо, — продолжал Юнатан. — Мы можем искупаться в каком нибудь маленьком озерце, если захотим. Мы все равно поспеем в Долину Яблонь еще до того, как у Маттиаса сварится для нас похлебка.
— Как он обрадуется, когда мы явимся! — сказал я.
Но потом меня словно кто то ударил дубинкой. Грим и Фьялар, как мог Юнатан подумать, что мы возьмем их с собой в Нангилиму?
— Как ты мог сказать, что они уже стоят и ждут нас? Они ведь лежат там, на скале, и спят.
— Они не спят, Сухарик! Они мертвы. От огня Катлы. То, что ты видишь там, — это лишь их оболочка. Поверь мне, Грим и Фьялар уже стоят возле тропинки, ведущей в Нангилиму, и ждут нас.
— Давай поспешим, — сказал я, — чтоб им не пришлось долго ждать.
Тогда Юнатан, взглянув на меня, улыбнулся.
— Я не могу торопиться, — сказал он. — Я не могу сдвинуться с места, ты забыл об этом?
И тут я понял, что мне нужно делать.
— Юнатан, я возьму тебя на спину, — сказал я. — Ты уже однажды сделал это для меня. А теперь я сделаю это для тебя. Ведь это только справедливо.
— Да, это не более чем справедливо, — ответил Юнатан. — Но думаешь, ты решишься на это, Сухарик Львиное Сердце?
Подойдя к крутому склону, я взглянул вниз. Было уже совсем темно. Луг едва был виден. Но бездна была такая глубокая, что кружилась голова. Если мы туда спрыгнем, то уж наверняка попадем в Нангилиму, попадем оба. Никому не придется оставаться в одиночестве, лежать, и горевать, и плакать, и бояться.
Но это ведь не мы должны были прыгнуть. Это должен был сделать я. Юнатан сказал, что трудное дело добраться в Нангилиму, и теперь я впервые понял почему. Как мне решиться и когда я смогу решиться на это?
«Да, если я не решусь, — подумал я, — то я всего лишь маленькая кучка дерьма, и никогда ничем другим не буду».
Я вернулся к Юнатану.
— Да, я решаюсь, — сказал я.
— Маленький храбрый Сухарик! — сказал он. — Тогда мы сделаем это сейчас!
— Сначала я хочу немного посидеть с тобой, — сказал я.
— Только не очень долго, — предупредил Юнатан.
— Нет, только пока совсем не стемнеет, — сказал я. — Чтобы я ничего не видел.
И я сел рядом с ним и держал его руку, чувствуя, что он все равно сильный и добрый и что мне нечего бояться там, где он.
И вот настала ночь, и тьма окутала Нангиялу, ее горы, и реки, и земли. И я стоял у крутого обрыва вместе с Юнатаном, он цепко повис на мне, обхватив руками мою шею, и я чувствовал, как он сзади дышит мне в ухо. Он дышал совершенно спокойно. Не то что я! Юнатан, брат мой, почему я не такой же храбрый, как ты?
Я не видел пропасти под ногами, но я знал, что она есть. И мне нужно было лишь сделать один единственный шаг в темноту, и все будет кончено. Все произойдет так быстро!
— Сухарик Львиное Сердце, — сказал Юнатан, ты боишься?
— Нет... да, я боюсь! Но я все таки сделаю это Юнатан, я сделаю это сейчас же... сейчас же... а по том я никогда больше не стану бояться. Никогда больше не ста...

О, Нангилима! Да, Юнатан, да, я вижу свет! Я вижу свет!"


"Братья Львиное Сердце", Астрид Анна Эмилия Линдгрен

Карлос Кастанеда
ОТДЕЛЕННАЯ РЕАЛЬНОСТЬ


— Я уже годами искренне старался жить в согласии с твоими поучениями, — сказал я. — Очевидно, я не делал этого достаточно хорошо. Как я могу делать лучше теперь?
— Ты думаешь и разговариваешь слишком много. Ты должен прекратить разговор с самим собой.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты слишком много разговариваешь с собой. Ты в этом не исключение. Каждый из нас делает это. Мы ведем внутренний разговор. Подумай об этом. Когда ты один, что ты делаешь?
— Я разговариваю с самим собой.
— О чем ты разговариваешь с собой?
— Я не знаю; о чем угодно, я полагаю.
— Я скажу тебе, о чем мы разговариваем сами с собой. Мы разговариваем о нашем мире. Фактически, мы создаем наш мир своим внутренним разговором.
— Как мы это делаем?
— Когда мы разговариваем с собой, мир всегда такой, каким он должен быть. Мы обновляем его, мы начиняем его жизнью, мы поддерживаем его своим внутренни разговором. Не только это, но мы также выбираем свои пути так же, как мы говорим себе. Такми образом, мы повторяем тот же самый выбор еще и еще до тех пор, пока не умираем, потому что мы продолжаем повторение того же самого внутреннего разговора еще и еще до тех пор, пока не умираем.
Воин сознает это и стремится остановить этот разговор. Это последняя точка, которую ты должен знать, если ты хочешь жить, как воин.
— Как я могу перестать говорить с самим собой?
— Прежде всего ты должен использовать свои уши, чтобы снять часть нагрузки со своих глаз. Мы с самого рождения использовали свои глаза для того, чтобы судить о мире. Мы говорим с другими и с собой, главным образом, о том, что мы видим. Воин сознает это и прислушивается к миру; он прислушивается к звукам мира.
Я отложил свои записи. Дон Хуан засмеялся и сказал, что он не имел в виду навязать мне результат, что прислушивание к звукам мира должно быть гармоничным и с большим терпением.
— Воин сознает, что мир изменится, как только он перестанет говорить с самим собой, — сказал он, — и он должен быть готов к этому необычайному толчку.
— Что ты имеешь в виду, дон Хуан?
— Мир такой-то или такой-то только потому, что мы сказали себе, что он такой. Если мы перестанем говорить себе, что мир такой-то, то мирперестанет быть таким. В этот момент я не думаю, что ты готов к такому моментальному удару, поэтому ты должен медленно начать уничтожать /открывать/ мир.
— Я, в действительности, не понимаю тебя!
— Твоя беда в том, что ты смешиваешь мир с тем, что делают люди; и опять же, ты не одинок в этом. Каждый из нас делает это. Вещи, которые делают люди, являются щитами против сил, которые нас окружают; то, что мы делаем, как люди, дает нам удобство и чувство безопасности; то, что делают люди, по праву, очень важно, но только, как щит. Мы никогда не знаем, что все, что мы делаем, как люди, это только щиты, и мы позволяем им господствовать и попирать наши жизни. Фактически, я должен сказать, что для человечества то, что делают люди, более велико и более важно, чем сам мир.
— Что ты называешь миром?
— Мир — это все, что заключено здесь, — сказал он и топнул по земле. — жизнь, смерть, люди, олли и все остальное, что окружает нас. Мир необъятен. Мы никогда не сможем понять понять его; мы никогда не разгадаем его тайн. Поэтому, мы должны относиться к нему, как к тому, что он есть, как к чудесной загадке!
Однако, обычный человек не делает этого. Мир никогда не является загадкой для него, и, когда он приближается к старости, он убеждается, что он не имеет больше ничего, для чего жить. Старик не исчерпал мира. Он исчерпал только то, что делают люди. Но в своем глупом замешательстве он верит, что мир не имеет больше загадок для него. Вот ужасная цена, которую приходится платить за наши щиты!
Воин осознает эту путаницу и учится относиться к вещам правильно. Вещи, которые делают люди, ни при каких условиях не могут быть более важны, чем мир. И, таким образом, воин относится к миру, как к бесконечной тайне, а к тому, что делают люди, как к бесконечной глупости.

"Солнце сияло. Море шумело. Бульвар Джудж-ан-Маджудж кипел жизнью.
— Фисташки! Жареные фисташки!
— Шербет! Вкусней поцелуя красавицы! Гуще крови героя! Дешевле чужого горя! Налетай, наливай...
— Ай, кебаб! Вай, кебаб!
— Дай кебаб!
— Сувениры! На память! На добрую память, на вечную память!..
— Перстни с джиннами! Лампы с джиннами! Кому город разрушить? Кому дворец построить? Кому в Дангопею слетать?
— Халва! Идешь мимо, уже сладко...
— Эй, зеваки! Эй, ротозеи! Отправляйтесь с Кей-Кубадом Бывалым в хадж по достопримечательностям! Дворец султана Цимаха! Руины Жженого Покляпца! Собрание мумий Бей-лер-бея! Кто не видел, зря жизнь прожил!
— И вот этот кисломордый иблис, чья душа — потемки, чье сердце — омут смердящий, а руки подобны крючьям могильщика, и говорит мне скверным голосом: «Душенька, если вы согласитесь выйти за меня замуж, я буду счастливейшим человеком в мире...»
— А ты?
— А что я? Замуж-то хочется...
На Востоке, как на Востоке, особенно в Бадандене. А уж если не спеша идти по знаменитому бульвару Джудж-ан-Маджудж, спускаясь к морю... Право слово, уважаемые, ничего в мире восточней не найдешь, хоть сто лет скачи в нужном направлении. Только зря время потратите.
Судите сами!
Родинки на щеках красавиц здесь похожи исключительно на комочки амбры. Тюрбаны на лысинах мудрецов возвышаются, как кипарисы в предгорьях ад-Самум. Доблесть воинов вопиет к небу, нега гаремов стелется ароматным дымом кальяна; любопытство приезжих расцветает алой розой в райском саду. Юноши в Бадандене стройны, как лалангское копье, мальчики прекрасны, как песнь соловья, а зрелые мужи рассудительны, как целый диван визирей, брошенных в зиндан за головотяпство.
О халве уже можно не говорить.
— Халва! Ореховая!
— Халва-а-а! Фисташковая!
— Подсолнечная!
— Морковная!
— С кунжутом! С сабзой!
— По усам течет, сердце радуется...
— ... ва-а-а-а!
В кипении страстей, в облаке ароматов, под вопли торговцев и сплетни отдыхающих по бульвару шел молодой человек в камзоле цвета корицы, изящный и задумчивый. Дамы всех возрастов, пригодных для легкого флирта или любви до гроба, провожали его взглядами, за которые иной ловелас пожертвовал бы фамильным состоянием.
Но объект дамского интереса шел дальше.
Молодому человеку было слегка за двадцать, и он полагал себя циником.
Циником в такие годы становятся, потерпев крах в романтическом увлечении, растратив казенные деньги или разочаровавшись в идеалах. Джеймс Ривердейл, виконт де Треццо — а именно так звали нашего молодого человека — приник к утешительным сосцам цинизма в связи с третьим вариантом.
Еще недавно у него имелись идеалы.
Дивные и возвышенные.
И вот они рухнули, столкнувшись с действительностью.
Едва оправившись от ран, в частности от перелома челюсти (увы, чаще всего идеалы, рушась, дают идеалисту по зубам!), он порвал с былыми соратниками, о чем уведомил их в письменной форме, ждал вызова на дуэль, не дождался, сутки выбирал между веревкой и ядом, не выбрал, купил себе два камзола, черный с серебром и цвета корицы, с золочеными крючками, и, наконец, спросил совета у горячо любимого дедушки: «Как быть дальше?»
Дед, Эрнест Ривердейл, граф ле Бреттэн, который принимал живейшее участие в судьбе любимого внука и немало поспособствовал обрушению идеалов, в совете не отказал. Курорт, сказал дед, запой и любовница. Любовниц лучше две: молоденькую для куражу и зрелую для престижа. Еще лучше три, но тогда весь отдых пойдет грифону под хвост.
— Но куда мне поехать?
Выбор курорта для молодого человека оказался много сложней выбора между веревкой и ядом.
— Езжай в Баданден, Джеймс. Там, где солнце кипит в крови, душа врачуется сама собой.
Патриарх семьи хотел добавить, что в двадцать четыре года новые крылья у души отрастают быстрее, нежели хвост у ящерицы, но улыбнулся и промолчал. Он был мудрым человеком, Эрнест Ривердейл, мудрым, а главное — деликатным.
Редкое качество для близкого родственника.
А для родственника преклонных годов — редкое вдвойне.

* * *

Дед оказался прав. Если по дороге из Реттии к границам Баданденской тирании Джеймс занимался самоедством и полагал, что жизнь кончена, то, уже проезжая над бухтой Абу-ль-Фаварис, молодой человек получил приглашение от усача-бахадура, героя Шейбубской баталии, разделить со «львами пустыни» казан плова. Здесь, в чудесном уголке природы, для военачальников, раненных в битвах за отчизну, указом тирана Салима ибн-Салима XXVI был обустроен парадайз с казенными красавицами и юными виночерпиями.
Ветераны же, кейфуя, маялись неудовлетворенным чувством гостеприимства.
Казан плова растянулся на неделю. Казенные красавицы обласкали гостя в полной мере, не взяв ни гроша. Завет деда о лечебном запое воплотился в жизнь с лихвой. И дальше Джеймс поехал изрядно утешенный, прославляя достоинства курорта в чеканных бейтах, принятых меж львами пустыни. Ко львам он с недавних пор стал причислять и себя тоже.
Голова болела, рифма хромала, зато в сердце царила весна.
Добравшись до Бадандена, он остановился в пансионате Ахмета Гюльнари. Цены за постой оказались умеренны, а радушие хозяина и расторопность прислуги — выше всяких похвал. Так не бывает, говорил здравый смысл. Что ж, значит, это чудо, отвечал Джеймс. Разве после всех мытарств я не заслужил маленького чуда?
Скептически фыркнув, здравый смысл уступил место здоровому сибаритству.
Жизнь стала определенно налаживаться. С любовницами Джеймс решил повременить, утомлен бурной неделей в бухте Абу-ль-Фаварис. Он бездельничал, спал до обеда, фланировал по бульвару в те часы, когда солнце милосердно к приезжим; принимал целебные грязевые ванны, затевал разговоры с незнакомыми людьми, болтая о пустяках и прихлебывая красное вино из глиняных чаш; раскланивался с привлекательными девицами и делал заметки на будущее.
Короче, с пользой тратил часы досуга.
Трижды в день он ел люля-кебаб, завернутый в тончайшую лепешку, шиш-кебаб на вертеле, политый кислым молоком, джуджа-кебаб из цыпленка, жаренного над углями из можжевельника, и «черную» похлебку на бараньей крови с кардамоном. В перерывах между этими трапезами он ел в разумном количестве нугу, рахат-лукум, козинаки и, разумеется, халву.
О, халва!
Возникало опасение, что новые камзолы придется распускать в талии.
Один раз он заглянул в публичный диспутарий, где насладился спором тридцати улемов в полосатых халатах с тридцатью улемами в халатах из кашемира, расшитых шелком. Спор мудрецов шел о разнице между великим и низменным, как мнимой величине, и закончился общей дракой. Джеймс получил огромное удовольствие, разнимая улемов. Один из них, самый образованный, а может быть, самый буйный, оборвал ему с камзола цвета корицы один золоченый крючок.
Потом, остыв, мудрец извинился, достал иголку с ниткой и пришил крючок собственноручно. Да так, что любой портной обзавидовался бы.
После визита в диспутарий Джеймс почувствовал себя созревшим для горних высот мудрости. Заводя разговоры под красное винцо, он оставил пустяки, не заслуживающие доброй драки, и принялся обсуждать вещи возвышенные, можно сказать — философские. Нет истинной дружбы на земле. Добро и зло — яркие погремушки для наивных идиотов. После меня хоть потоп. Живи сегодняшним днем. Все женщины... Ну хорошо, не все. Вы, сударыня, счастливое исключение.
Но в целом-то вы со мной согласны?
С ним соглашались.
Или спорили, что, в сущности, лишь увеличивало количество мудрости на земле.
Похоже, не только у Джеймса Ривердейла недавно рухнули идеалы. На бульваре Джудж-ан-Маджудж хватало скороспелых циников, случайных мизантропов и взрослых, опытных, славно поживших на белом свете людей от пятнадцати до двадцати пяти лет, которым прописали лечение курортом.
— Хаммам! Банный день! Парим, моем! Чешем пятки, вправляем мослы...
— Пеналы! Каламы! Чернильницы!
— Кому древний артефакт? Из Жженого Покляпца?! Из Цветущей Пустыни?!
— Халва!
— Публичные казни! Все на площадь Чистосердечного Раскаяния!
— И вот эта пери, чьи бедра — кучи песка, а стан подобен гибкой иве, покачиваясь и смущая умы, говорит мне голосом, подобным свирели: «Пять дхармов, ишачок, и стели коврик хоть здесь...»
— А ты?
— А что я? Постелил...
— Халва-а-а-а-а!..."

Г.Л.ОЛДИ, "ЗАХРЕБЕТНИК"

Одинокий наездник ленивой рысцой двигался в сторону эшафота, между ним и оцеплением оставалось не больше четырехсот бье, когда гостя наконец соизволили заметить. От строя отделились пятеро всадников – теньент, капрал и трое солдат – и не спеша двинулись наперерез чужаку, но тот даже не шелохнулся в седле. Словно слепой или спящий.
«...среди выступивших против узурпатора был маркиз Эр-При с четырьмя сыновьями...»
Уломать Альдо вычеркнуть из манифеста упоминание о своей семье Робер не сумел. Сюзерен не понимал, почему его маршал не хочет слышать об отце и братьях, и объявил это излишней скромностью. До принца так и не дошло, что творить подлости, прячась за память погибших, мерзко. Впрочем, затею Люра Альдо подлостью не считал, скорее тонким ходом, словно одно другое исключает. Герцог Эпинэ судорожно сжал поводья. Утром он зарядил пистолеты, оба. Проверил и зарядил этими самыми руками. Минут через десять пытка манифестом кончится, начнется пытка казнью, но стрелять нельзя. Ни в Фердинанда, ни в палача, ни в Люра. Стрелять нельзя! Ничего нельзя...
Всадники продолжали медленно съезжаться. Дурак-теньент исполосовал себе щеки бритвой, над губой виднелся тщательно замазанный прыщ. Вырядился как на парад, еще бы, такое событие! Солдаты, они и есть солдаты, в седлах держатся пристойно, но лошади, прямо скажем, не мориски, а вот капрал... Закатные твари, он что, привидение увидел?
Ветеран глядел Роберу в лицо: приоткрывшийся рот, округлившиеся глаза, поднятые брови. Метнулась вверх и вперед рука, из-под жестких седых усов вылетело какое-то слово, два слова, но Иноходец не разобрал. Пятеро всадников плавно, словно сквозь воду, поднимали стремительно увеличивающиеся лица-маски, теньент медленно и сонно потянул из ножен шпагу, а его спутники взялись за пистолеты.
Удивленные лица вздрогнули, пошли мелкой рябью, словно отражение в пруду, когда налетает ветер. Лэйе Астрапэ, он смотрит разъезду в спину, он не может видеть лица, да еще так близко! Говорите, не может? А пегая кобыла! Робер знал, какая она, когда до твари было не меньше хорны. Он был сразу в двух местах, он был самим собой и еще кем-то, видевшим дальше и понимавшим больше. Робер зажмурился, пытаясь прогнать морок, и стремительно открыл глаза. Пятерка всадников замерла в полусотне шагов от конного строя, а к ним бешеным карьером летел окруженный сиянием конь. Его всадник стоял на седле во весь рост – стройный черный силуэт, парящий в алом мерцающем мареве.
...Пять лиц, прямой блестящий клинок и четыре черных дула, глядящих в живот, в грудь, в голову. Три осла и старый волк! Этот выстрелит наверняка... Именно он узнал то ли лошадь, то ли всадника. Где же мы встречались, старый капрал? Не все ли равно, новой встречи не будет! Солдат слева дернулся, вспыхнул порох на полке пистолета. Все! Мир рушится вниз, машет черной, клубящейся гривой, ноги привычно ловят стремена, в глаза бьет обезумевшее солнце. Грохот копыт, грохот сердца, грохот выстрелов, разорванное неистовым бегом небо, немыслимо, невозможно синее, и такой знакомый свист над головой – есть! Второго выстрела не будет, у них вообще ничего не будет!
Странный всадник упал. Не на землю – на спину озверевшего коня. Лэйе Астрапэ, он опять в седле! Вразуми и сохрани, такого не бывает, это морисские сказки, и это явь! В правой руке сверкнул клинок – не шпага, кривая широкая полоса, остановившая солнце.
Один и пятеро, еще живых, но это сейчас пройдет. Капрал посылает коня вперед, закрывая своего теньента, поднимает второй пистолет. Как медленно движется старик, как медленно движется он сам, как медленно мчится конь! Теньент потерял стремя, у солдата рядом дрожат руки.
Серая, истоптанная земля, смешная, короткая тень, ветер в лицо, звон далеких колоколов. Капрал все еще целится, щуря левый глаз, правый широко открыт, он светло-карий и круглый, словно у собаки – умный пес защищает глупого хозяина. Между пистолетом и вороной оскаленной мордой остается четыре конских корпуса, три, два. Рука метнулась к сапогу, выхватывая из-за отворота кинжал. С такого расстояния можно метать что угодно: шпагу, секиру, нож – не промахнешься, но этого мало. Плавное, чуть ли не ленивое движение – и клинок входит в широко раскрытый глаз, прямо под низко нависшую бровь. Рука после броска все еще впереди, а мертвый только начал заваливаться на спину.
Убийце не составило труда выдернуть кинжал, справа от него вспыхнула солнечная полоса, метнулась вперед, столкнулась с шеей растерявшегося конника, прошла сквозь нее и погасла. Голова в шляпе подскочила и свалилась под неистовые копыта, к небу взметнулся кровавый фонтан. Черный гривастый зверь с яростно-восторженным визгом врезался в бок лошади теньента, опрокинув обоих.
Два уцелевших солдата ошалело хлопают глазами, пытаясь развернуть коней, безнадежно отстают, исчезают сзади, в алом, пахнущем солью тумане, перед глазами вырастают конские крупы, спины во все еще черно-белых мундирах, несколько удивленных лиц, их становится все больше. Какие глупые голубые глаза! Этот, рядом, не лучше. Красное перо, утиный нос, не хватает переднего зуба. Остроносый капрал что-то кричит, машет руками. Пытаются развернуться – без команды, наспех, мешая друг другу. Опять голубоглазый, значит, судьба...
Уже близко, еще чуть-чуть, еще... Хорош! Стальная короткая молния бьет в поросшее блеклой щетиной горло. Рука мертвеца конвульсивно дергает повод, перепуганная лошадь шарахается в сторону, налетает на соседнюю, рыжую с белым пятном над глазом, в строю открывается брешь. Туда! Во имя Астрапа, скорей!
Кого-то срубили подковы коня, кого-то Робер Эпинэ просто вбил в землю. Черная молния сама выбирала дорогу сквозь человеческий лес, змеей скользя меж тупых растерявшихся деревьев. На его долю остались преграждающие дорогу ветви, от одних он уклонялся, другие приходилось рубить, и он рубил. Короткими, расчетливыми движениями, уходя из-под бестолковых ударов и оставляя за собой истекающий кровью бурелом. Никаких уколов – секущие удары по шее, рукам, растерянным лицам. Какие глупости – у деревьев не бывает лиц, глаз, разинутых ртов. Значит, это не деревья. Что ж, тем хуже для них. Прошло не больше минуты и не меньше вечности, правая рука не успела устать, но силы нужно беречь, беречь для главного.
– Создатель!
– Леворукий!
– Разворачивай, чтоб тебя...
– Огонь!
– Что там? Что такое?!!
– Стой! Убью!!
Смешавшийся строй, ржанье, лязг оружия, запоздавшие команды, дикие вопли.
– Сударь, поберегитесь...
– Леворукий!
– Алва! – Фердинанд, словно проснувшись, с перекошенным лицом мчится к краю эшафота. – Не надо! Бегите! Во имя Создателя!!! Я не хотел... Не хотел...
– Держите!
– Держите короля!
– Я вас!..
Человек в маске хватает толстяка в сером на самом краю помоста, тот кричит, неумело колотит палача ногами, из смятого строя вылетает мальчишка на серой лошади. Правой руки у него нет...
Справа просвет, неужели конец? Да, он у цели! Еще пара ударов – и все; нет, не все, откуда-то вылез толстяк на раскормленной лошади, хотел удрать и врезался в костлявого капитана. Капитан легче, слева от него никого, значит, туда! Рука начинает неметь, ничего, теперь уже недолго. Удар в шею, и капитан уже не станет полковником. Заново рожденный толстяк машет шпагой, раздается дикое, оскорбленное ржание. Шальной удар шпаги пришелся по крупу Моро, и как же кстати!
Четвероногий ураган сметает последнюю преграду, то есть предпоследнюю, на пути возникает еще кто-то. Удар сабли, помноженный на скорость коня, выходит чудовищным, всадник без головы врезается в безнадежно смятый строй, заливая коней и людей нестерпимо алой кровью. Странно, рука не почувствовала отдачи, словно сабля резала тонкую ветку...
– Беги! Я не хотел... Беги!..
Истошный вопль перешел в длинный, хрустальный звон. Где-то лопнула невидимая струна, вороной демон исчез, под Робером вновь был хрипящий Дракко. Эпинэ изо всех сил сжал бока полумориска, словно боясь, что тот исчезнет.
– Закатные твари, да что там такое? – Симон Люра вертелся в седле, глядя на рехнувшийся эскадрон. Он еще ничего не понимал, как и заложники, и мушкетеры. Что-то было видно с эшафота, но палач был занят бьющимся Фердинандом. Робер поднес руку к показавшемуся ледяным  лбу, он знал, что происходит, но ничего не делал, просто смотрел, как из взбаламученного строя вылетел черный всадник, точным, коротким движением свалив подвернувшегося кавалериста. Оставшийся сзади офицер поднял пистолет, целясь в спину незваному гостю.
– Оглянись! Во имя Астрапа, сзади!!! – Робер Эпинэ насилу удержал рвущийся из глотки крик. Наверное, удержал, ведь на него никто не обернулся. Герцог Алва выхватил пистолет, но не выстрелил. Стройный офицер спустил курок, Рокэ стремительно завалился на сторону, но тотчас выпрямился. Моро рванулся вбок, выстрел, разряженный пистолет летит наземь, следом падает адъютант Люра.
Закатные твари, на что он рассчитывает?! Один против тысячи – это слишком даже для Ворона! Черный конь резко развернулся и ринулся к Роберу. Так вот оно что! И слава Создателю, это лучший выход, по крайней мере для Повелителя Молний.
Моро несся вперед – черная, вырвавшаяся из Заката тварь. Дракко дернулся, но Иноходец не позволил полумориску сорваться с места. Пусть будет, что будет. Он заслужил. Хотя бы за то, что не прикончил Штанцлера и Симона.
– Берегитесь, Эпинэ! – Кто это закричал? Дурак, неужели не понимает: Повелитель Молний не хочет жить. Не хочет ТАК жить.
– Стреляйте, – рычал Люра, – стреляйте же!
Робер пожал плечами, и тут вороной демон прянул вправо, взмывая в длинном кошачьем прыжке. Лэйе Астрапэ, так вот кто ему нужен! Люра все понял и развернул коня, готовясь встретить врага, он даже успел вытащить из ножен шпагу.
Превратившийся в полет прыжок оборвался за полшага от изготовившегося к бою предателя. Ворон стремительно и легко повернулся, привстал на стременах, раздался свист – и отвратительный, ни на что не похожий звук. Господин Люра раздвоился и с хлюпающим шлепком свалился по обе стороны захрапевшей и попятившейся лошади, что-то забулькало, словно в пыль упала откупоренная фляга.
– Разрубленный Змей, – взвыл бровастый полковник. – Разрубленный...
Кажется, он понял, что сказал, потому что осекся, дал шпоры коню и исчез за шеренгой мушкетеров, предоставив тому, что минуту назад было маршалом и графом, валяться в пыли. Удар пришелся наискосок от правого плеча к левому бедру, в точности по линии вожделенной перевязи. Алый шелк скрыл кровь, словно тело развалилось надвое само по себе...
– Перевязь Люра, – прохрипел какой-то офицеришка, заходясь в истерике. – Разрубленный Змей, перевязь Люра... Перевязь Люра...
«Перевязь Люра», ее вряд ли когда-нибудь забудут. Достойная награда за все предательства, за все шутки, за все советы, «Перевязь Люра», перевязь предателей...
Первый маршал Талига осадил коня у эшафота, спешился, зацепил поводья за луку седла, поднялся по устланной багровым ковром лесенке. Огромный палач, съежившись, отскочил от Фердинанда к дальнему краю эшафота, но Рокэ Алва на него и не взглянул. Небрежным движением стряхнув кровь, Ворон положил тяжелую морисскую саблю к ногам Оллара.
– Ваше величество, Первый маршал Талига выполнил приказ своего короля.
Вера Камша «Лик Победы»

"Большинство живущих на  земле  людей  не  задается  мыслью  определить
"добро". В чем оно, добро? Кому добро? От кого добро? Есть ли добро общее,
применимое ко всем людям, ко всем племенам, ко всем положениям жизни?  Или
мое добро в зле для тебя, добро моего народа  в  зле  для  твоего  народа?
Вечно ли, неизменно ли  добро,  или  вчерашнее  добро  сегодня  становится
пороком, а вчерашнее зло сегодня есть добро?
   Приходит пора Страшного Суда, и о добре и зле  задумываются  не  только
философы и проповедники, а все люди, грамотные и безграмотные.



   Подвинулись ли за тысячелетия люди в своих представлениях о добре? Есть
ли это понятие, общее для всех людей, несть эллина и иудея,  как  полагали
евангельские апостолы? Несть классов, наций,  государств?  А  быть  может,
понятие еще более широкое, общее и для животных,  для  деревьев,  мха,  то
самое широкое, которое вложили в понятие добра Будда и  его  ученики?  Тот
Будда, который, чтобы объять добром и любовью жизнь, должен был  прийти  к
ее отрицанию.
   Я    вижу:    возникающие    в    смене    тысячелетий    представления
морально-философских вождей человечества ведут к сужению понятия добра.
   Христианские представления,  отделенные  пятью  веками  от  буддийских,
сужают мир живого, к которому применимо добро. Не все живое, а лишь люди!
   Добро первых христиан, добро всех людей сменилось добром для одних лишь
христиан, а рядом жило добро для мусульман, добро иудеев.
   Но  прошли  века,  и  добро  христиан  распалось  на  добро  католиков,
протестантов, добро православия. И  в  добре  православия  возникло  добро
старой и новой веры.
   И рядом шло добро богатых и добро бедных, рядом рождалось добро желтых,
черных, белых.
   И, все дробясь и дробясь, уже рождалось  добро  в  круге  секты,  расы,
класса, все, кто были за замкнутой кривой, уже не входили в круг добра.
   И люди увидели, что много крови пролито из-за этого  малого,  недоброго
добра во имя борьбы этого добра со всем тем, что считало оно, малое добро,
злом.
   И иногда само понятие такого добра  становилось  бичом  жизни,  большим
злом, чем зло.
   Такое  добро  пустая  шелуха,  из  которой  выпало,  утерялось   святое
зернышко. Кто вернет людям утерянное зерно?
   Что же есть добро? Говорили так: добро -  это  помысел  и  связанное  с
помыслом действие, ведущее к торжеству, силе человечества,  семьи,  нации,
государства, класса, верования.
   Те, кто борется за свое частное добро, стремятся придать ему  видимость
всеобщности. Поэтому они говорят: мое добро совпадает с  всеобщим  добром,
мое добро необходимо не только  мне,  оно  необходимо  всем.  Делая  добро
частное, я служу добру всеобщему.
   Так  добро,  потеряв   всеобщность,   добро   секты,   класса,   нации,
государства, стремится придать себе ложную  всеобщность,  чтобы  оправдать
свою борьбу со всем тем, что является для него злом.
   Но ведь и Ирод проливал кровь не ради зла, а ради своего Иродова добра.
Новая сила пришла в мир и грозила гибелью ему, его семье, его  любимцам  и
друзьям, его царству, его войску.
   Но родилось не зло - родилось  христианство.  Никогда  человечество  не
слышало таких слов: "Не судите, да не судимы будете.  Ибо...  каким  судом
судите, таким будете судимы, и какой мерой мерите, той мерой и  вам  будут
мерить...  Любите   врагов   ваших,   благословляйте   проклинающих   вас,
благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас.  И
так во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и  вы
с ними; ибо в этом закон и пророки".
   Что принесло людям это учение мира и любви?
   Византийское  иконоборство,  пытки  инквизиции,  борьба  с  ересями  во
Франции,  в  Италии,   Фландрии,   Германии,   борьба   протестантства   и
католичества, коварство монашеских  орденов,  борьба  Никона  и  Аввакума,
многовековый гнет, давивший на науку и свободу,  христианские  истребители
языческого населения Тасмании, злодеи, выжигавшие негритянские  деревни  в
Африке. Все  это  стоило  большего  количества  страданий,  чем  злодеяния
разбойников и злодеев, творивших зло ради зла...
   Такова потрясающая и сжигающая ум судьба  самого  человеческого  учения
человечества, оно не избежало общей  участи  и  тоже  распалось  на  круги
частного, малого добра.
   Жестокость жизни порождает добро в великих  сердцах,  они  несут  добро
обратно в жизнь, полные желания изменить жизнь по подобию живущего  в  них
добра. Но не круги жизни меняются по образцу и подобию идеи добра, а  идея
добра, увязшая в жизненном  болоте,  дробится,  теряет  свою  всеобщность,
служит сегодняшней жизни, не лепит жизнь по  прекрасному,  но  бесплотному
образцу своему.
   Движение жизни всегда  воспринимается  сознанием  человека  как  борьба
добра и зла, но это не так. Люди, желающие человечеству  добра,  бессильны
уменьшить зло жизни.
   Нужны великие идеи, чтобы рыть новое русло, сворачивать  камни,  рушить
скалы, сносить леса, нужны мечты о  всеобщем  добре,  чтобы  великие  воды
дружно текли. Если бы море было наделено мыслью, то при каждой буре в  его
водах возникала бы идея и мечта счастья и каждая морская волна, дробясь  о
скалу, считала, что она гибнет ради добра морских вод, ей не приходило  бы
в голову, что ее подняла сила ветра, так же как сила ветра подняла  тысячи
волн, бывших до нее, и поднимет тысячи тех, что будут после.
   Множество книг написано о том, как бороться со злом, о том, что же  зло
и что добро.
   Но печаль всего этого бесспорна - и вот она: там, где поднимается  заря
добра, которое вечно и никогда не будет побеждено злом, тем злом,  которое
тоже вечно, но никогда не победит добра, там гибнут младенцы  и  старцы  и
льется кровь. Не только люди, но и Бог бессилен уменьшить зло жизни.
   "Глас в Раме слышен, плач и рыдание и вопль великий:  Рахиль  плачет  о
детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет", - и  ей,  потерявшей  своих
детей, безразлично, что мудрецы считают добром, а что они считают злом.
   Но, может быть, жизнь - зло?
   Я увидел непоколебимую силу идеи общественного добра, рожденной в  моей
стране. Я увидел эту силу в период всеобщей коллективизации, я увидел ее в
1937  году.  Я  увидел,  как  во  имя  идеала,  столь  же  прекрасного   и
человечного, как идеал христианства, уничтожались люди. Я увидел  деревни,
умирающие голодной смертью,  я  увидел  крестьянских  детей,  умирающих  в
сибирском снегу, я видел эшелоны, везущие в Сибирь сотни и тысячи мужчин и
женщин из Москвы, Ленинграда, из всех городов России, объявленных  врагами
великой и светлой идеи общественного добра.  Эта  идея  была  прекрасна  и
велика, и она  беспощадно  убила  одних,  исковеркала  жизнь  другим,  она
отрывала жен от мужей, детей от отцов.
   Ныне великий ужас германского фашизма встал над миром.  Вопли  и  стоны
казненных заполнили воздух. Небо стало  черным,  погашено  солнце  в  дыму
кремационных печей.
   Но и эти невиданные не только во всей Вселенной, но даже  человеком  на
земле преступления творятся во имя добра.
   Когда-то я, живя в северных лесах, вообразил, что добро не в  человеке,
не в хищном мире животных и насекомых, а в молчаливом царстве деревьев. Но
нет! Я увидел движение леса, его коварную  битву  за  землю  с  травами  и
кустарниками.  Миллиарды  летучих   семян,   прорастая,   убивают   траву,
вырезывают дружественный кустарник, миллионы ростков победившего  самосева
вступают в битву друг с другом. И лишь те, кто выживает,  образуют  единый
полог молодого светолюбивого леса, вступают между собою в союз  равных  по
силе. Ели и буки прозябают в сумеречной каторге под пологом  светолюбивого
леса.
   Но приходит для светолюбивых пора дряхлости, и из-под их полога к свету
вырываются тяжеловесные ели, казнят ольху и березу.
   Так живет лес в вечной борьбе всех против всех. Лишь слепые мыслят  мир
добра в царстве деревьев и трав. Неужели жизнь - зло?
   Добро не в природе, не  в  проповеди  вероучителей  и  пророков,  не  в
учениях великих социологов и народных вождей, не в  этике  философов...  И
вот обыкновенные люди несут в своих сердцах любовь к живому, естественно и
непроизвольно любят и жалеют жизнь, радуются теплу очага  после  трудового
дня работы и не зажигают костров и пожаров на площадях.
   И вот, кроме грозного большого добра, существует житейская человеческая
доброта. Это доброта  старухи,  вынесшей  кусок  хлеба  пленному,  доброта
солдата, напоившего  из  фляги  раненого  врага,  это  доброта  молодости,
пожалевшей старость, доброта крестьянина, прячущего  на  сеновале  старика
еврея. Это доброта тех  стражников,  которые  передают  с  опасностью  для
собственной  свободы  письма  пленных  и  заключенных  не   товарищам   по
убеждениям, а матерям и женам.
   Это частная доброта отдельного человека к отдельному человеку,  доброта
без свидетелей, малая, без мысли. Ее можно назвать бессмысленной добротой.
Доброта людей вне религиозного и общественного добра.
   Но задумаемся  и  увидим:  бессмысленная,  частная,  случайная  доброта
вечна. Она распространяется на все живущее, даже на  мышь,  на  ту  ветку,
которую, вдруг остановившись, поправляет прохожий, чтобы ей удобно и легче
было вновь прирасти к стволу.
   В  ужасные  времена,  когда  среди  безумий,  творимых  во  имя   славы
государств и наций и всемирного добра, в пору, когда люди уже  не  кажутся
людьми, а лишь мечутся, как ветви деревьев, и, подобно камням,  увлекающим
за собой камни, заполняют овраги  и  рвы,  в  эту  пору  ужаса  и  безумия
бессмысленная,  жалкая  доброта,  радиевой  крупицей  раздробленная  среди
жизни, не исчезла.
   Пришли в  деревню  немцы,  каратели.  Накануне  на  дороге  убили  двух
немецких солдат. С вечера согнали баб, велели рыть яму на опушке леса.  На
квартиру к одной пожилой  женщине  поставили  несколько  солдат.  Ее  мужа
вызвал полицай и повел в контору, оказалось,  туда  согнали  еще  двадцать
крестьян. Она до утра не спала - немцы нашли в подполе лукошко с яйцами  и
склянку меда, сами растопили печь, жарили яичницу, пили водку. Потом  тот,
что  постарше,  играл  на  губной  гармошке,  остальные  стучали   ногами,
подпевали. На хозяйку они не смотрели, словно она  не  человек,  а  кошка.
Утром, когда рассвело,  они  стали  проверять  автоматы,  один,  тот,  что
постарше, неловко дернул за спусковой крючок и  выстрелил  себе  в  живот.
Поднялся крик, суета.  Кое-как  немцы  перевязали  раненого,  положили  на
кровать. Тут их всех позвали.  Они  знаками  велели  женщине  смотреть  за
раненым. Женщина видит, - его придушить ничего не стоит: то  бормочет,  то
закрывает глаза, плачет, плямкает губами. Потом вдруг открыл глаза и  ясно
так сказал: "Матка,  воды".  "Ох,  ты,  окаянный,  -  сказала  женщина,  -
задушить бы тебя". И подала ему воды. А он схватил ее за руку, показывает,
посади меня, кровь мне дышать не дает. Она его приподняла, а он руками  за
ее шею держится. А тут стрельба по селу пошла, бабу так и затрясло.
   Потом она рассказывала, как было, но никто не понял, и она объяснить не
могла.
   Это доброта, осужденная за бессмысленность свою в басне  о  пустыннике,
отогревшем на груди  змею.  Это  доброта,  милующая  тарантула,  кусающего
ребенка. Безумная, вредная, слепая доброта!
   Люди с удовольствием подбирают в баснях и рассказах примеры того вреда,
который приносит и может  принести  эта  бессмысленная  доброта.  Не  надо
опасаться ее! Бояться ее -  все  равно  что  бояться  пресноводной  рыбки,
случайно занесенной из реки в соленый океан.
   Вред,   изредка   творимый   обществу,   классу,   расе,    государству
бессмысленной  добротой,  меркнет  в  свете,  который  исходит  от  людей,
наделенных ею.
   Она, эта дурья доброта, и есть человеческое в  человеке,  она  отличает
человека, она высшее, чего достиг дух  человека.  Жизнь  не  есть  зло,  -
говорит она.
   Эта доброта бессловесна, бессмысленна. Она инстинктивна, она  слепа.  В
тот час, когда христианство облекло ее в учение отцов  церкви,  она  стала
меркнуть, зерно обратилось в шелуху. Она сильна, пока нема, бессознательна
и бессмысленна, пока она в живом мраке человеческого сердца, пока не стала
орудием и товаром проповедников, пока рудное золото  ее  не  перековано  в
монету святости. Она проста, как жизнь. Даже проповедь  Иисуса  лишила  ее
силы, - сила ее в немоте человеческого сердца.
   Но, усомнившись в человеческом добре, я усомнился и в доброте. Я  горюю
о ее бессилии! Что пользы в ней, она не заразительна.
   Я подумал - она бессильна, прекрасна и бессильна, как роса.
   Как превратить ее в силу, не иссушив, не растеряв ее,  как  иссушила  и
растеряла ее церковь. Доброта сильна, пока бессильна! Едва  человек  хочет
превратить ее в силу, она теряет себя, меркнет, тускнеет, исчезает.
   Теперь я вижу подлинную силу  зла.  В  небесах  пусто.  На  земле  лишь
человек. Чем тушить зло? Каплями живой  росы,  человеческой  добротой?  Но
ведь это пламя не потушить водой всех морей и  облаков,  не  потушить  его
скупой горстью  росы,  собранной  с  евангельских  времен  по  сегодняшний
железный день...
   Так, потеряв веру найти добро в Боге, в природе, я стал терять веру и в
доброту.
   Но чем шире, больше открывалась мне тьма фашизма, тем ясней видел я,  -
человеческое неистребимо продолжает существовать в людях на краю  кровавой
глины, у входа в газовню.
   "Я закалил свою веру в аду. Моя вера вышла из огня  кремационных  печей,
прошла через бетон газовен. Я увидел, что не человек бессилен в борьбе  со
злом, я увидел, что могучее зло бессильно в борьбе с человеком. В бессилии
бессмысленной доброты тайна ее бессмертия. Она непобедима. Чем глупей, чем
бессмысленней, чем беспомощней она, тем огромней она. Зло бессильно  перед
ней! Пророки, вероучители, реформаторы, лидеры, вожди бессильны перед ней.
Она - слепая и немая любовь - смысл человека.
   История людей не была битвой добра, стремящегося победить зло.  История
человека  -  это  битва  великого  зла,  стремящегося  размолоть  зернышко
человечности. Но если и теперь человеческое не убито в  человеке,  то  злу
уже не одержать победы".
   
Василий Гроссман "Жизнь и судьба"

ИЗЮМ ИЗ БУЛКИ
                                           Виктор Шендерович
Однажды мой товарищ по -табаковской студии - назовем его Петей - пришел на экзамен по предмету
"зарубежный театр".А принимал экзамен профессор,один из крупнейших знатоков эпохи Возрождения. Назовем его Александр Вадимович Бартошевич,тем более что так оно и было.
И вытащил Петя билет,и достался Пете - Шекспир. А Петя про Шекспира знал примерно столько же, сколько Шекспир про Петю. То есть, они находились примерно в равных условиях.
В отличие от Бартошевича, который про Шекспира знает чуть больше, чем Шекспир знал про себя сам.

И вот они сидят друг напротив друга (Петя и профессор Бартошевич) и мучаются. Петя - потому что дело идет к двойке, а Бартошевич - потому что если он эту двойку поставит, Петя придет к нему снова. А он его уже видеть не может.
И оба понимают, что надо напрячься, чтобы эта их встреча стала последней. И Бартошевич говорит:
- Петя! Я сейчас задам вам последний вопрос. Постарайтесь ответить. Как звали отца Гамлета?
Петя напрягает все свои душевные силы и в каком-то озарении отвечает:
- Клавдий!
Профессор Бартошевич вздрогнул, потом немного подумал, удивился и сказал:
- Возможно.
И поставил Пете тройку.

ЛЕТНЯЯ КНИГА

                                                  Туве Янссон

София спросила, на что похож рай, и бабушка ответила, что, возможно, рай похож на этот луг. Они шли по лугу вдоль проселочной дороги и остановились, чтобы осмотреться. Было очень жарко, дорога потрескалась и побелела от палящего солнца, листья деревьев и трава вдоль обочины запылились. София и бабушка вышли на середину луга, где не было пыли, и сели в высокую траву, вокруг цвели колокольчики, кошачья лапка и лютики.
- И муравьи в раю есть? - спросила София.
- Нет, муравьев нет, - ответила бабушка и осторожно легла на спину, она надвинула шляпу на нос и попробовала украдкой вздремнуть. Где-то вдали мирно и неутомимо тарахтела какая-то сельская техника. Если отвлечься от ее шума, что не так уж трудно, и прислушаться к трескотне насекомых, то кажется, что их миллиарды и что они заполнили весь мир, нахлынув на него восторженной летней волной. София держала в руке цветы, их стебельки нагрелись и стали неприятными на ощупь, тогда она положила букет на бабушку и поинтересовалась, как же Бог успевает услышать всех сразу, кто обращается к нему с молитвой.
- Он очень умный, - сонно пробормотала бабушка из-под шляпы.
- Отвечай как следует, - сказала София. - Как он все успевает?
- Наверно, у него есть секретарь...
- Но как же он успевает сделать то, о чем его просят, если ему некогда переговорить с секретарем, когда что-нибудь случается?
Бабушка притворилась было, что она спит, но провести Софию не удалось, пришлось сочинять, что за время, пока молитва доходит до божьего слуха, ничего страшного произойти не может. Тогда внучка спросила, как же Бог поступит, если, например, она обратится к нему с просьбой о помощи на лету, падая с сосны.
- Тогда он сделает так, что ты зацепишься за ветку, - нашлась бабушка.
- Не глупо, - согласилась София. - Теперь твоя очередь задавать вопросы. Только чур про рай.
- Как ты думаешь, все ангелочки летают в платьицах и никак не узнаешь, мальчик это или девочка?
- Глупо задавать такой вопрос, если ты и сама знаешь, что все ангелочки летают в платьицах. Теперь слушай, что я тебе скажу: если хочешь знать точно, мальчик это или девочка, надо подлететь снизу и посмотреть, не торчат ли из-под платьица брюки.
- Вот оно что. Теперь буду знать. Твоя очередь спрашивать.
- Ангелы могут залетать в ад?
- Еще бы. У них же там полно друзей и знакомых.
- А вот я тебя и поймала! - закричала София.- Вчера ты сказала, что ада вообще не существует!
Бабушка была раздосадована, она села и сказала:
- Я и сегодня так думаю. Но мы же сейчас говорим в шутку.
- Когда говорят о Боге, не шутят!
- И вообще, не мог он создать такую никчемную вещь, как ад, - сказала бабушка.
- А он создал.
- Нет, не создал.
- Нет, создал. Такой огромный-преогромный ад!
Бабушка резко встала, она была раздражена. От быстрой смены положения луг поплыл перед глазами, и некоторое время она молча стояла, ожидая, когда к ней вернется равновесие. Потом она сказала:
- Незачем ссориться, София. Пойми, жизнь и без того тяжелое испытание, зачем же наказывать людей, прошедших его. Человек должен уповать на что-то, в этом весь смысл.
- Неправда, жизнь не испытание, - закричала София. - И что тогда делать с дьяволом? Он же живет в аду!
Бабушка хотела было сказать, что дьявола вообще не существует, но сдержалась. Шум сельской техники действовал ей на нервы. Она вернулась на дорогу, наступив по пути на большую коровью лепешку. Внучка осталась стоять на прежнем месте.
- София, - окликнула ее бабушка. - Не забудь, что ты еще должна сбегать в магазин за апельсинами.
- За апельсинами, - презрительно фыркнула София. - Как можно думать об апельсинах, когда разговор идет о Боге и дьяволе.
Бабушка палкой, как могла, очистила туфлю и сказала:
- Дорогая девочка, в моем возрасте я при всем желании не могу поверить в дьявола. Ты можешь верить во что угодно, но нужно учиться быть терпимым.
- Что это значит? - спросила внучка недовольным тоном.
- Это значит уважать чужое мнение.
- А что значит "уважать чужое мнение"? - София топнула ногой.
- Это значит позволять другим людям думать так, как они думают. Например, я разрешаю тебе верить в черта, а ты разрешаешь мне не верить в него.
- Ты выругалась, — шепотом сказала София.
- Вовсе нет.
- Но ты же сказала "черт"?
Больше они даже не смотрели друг на друга. Три рогатые коровы вышли перед ними на дорогу. Они медленно шагали к деревне, раскачивая боками и отгоняя хвостами надоедливых мух, при каждом неторопливом шаге их кожа то морщинилась, то натягивалась снова. Потом коровы свернули в сторону, и наступила полнейшая тишина.
Наконец бабушка прервала молчание:
- А я знаю одну песенку. - Она немного выждала и запела скрипучим голосом, сильно фальшивя:

Тру-ля-лей, тру-ля-лей,
Эй, беги сюда скорей,
Вот дерьмо коровье,
Кушай на здоровье.
Ешь его со смаком,
Кака.

- Что ты сказала? - прошептала потрясенная София, не поверив своим ушам.
Бабушка пропела эту и в самом деле непристойную песенку еще раз. София вышла на обочину и зашагала к деревне.
- Папа никогда не говорит "кака", - бросила она через плечо. — Где ты только набралась таких слов?
- А вот этого я тебе не скажу, - ответила бабушка.
Тем временем они подошли к сеновалу, перелезли через ограду, миновали скотный двор, а когда вышли к магазину, София уже разучила песенку и вовсю распевала ее, точно так же фальшивя, как и бабушка."

"Каждый день тянулся, как месяц, каждый месяц — как год.

На выделенном Снуку маленьком острове вполне можно было жить, если старательно обрабатывать землю присланными инструментами и регулярно прочесывать мелководье в поисках съедобных морских растений. Ни табака, ни алкоголя не было — на Авернусе процесс брожения просто не использовался нигде, кроме лабораторий, — но Снук привык обходиться без них. Сами авернианцы, как он узнал, иногда вдыхали пары, испускаемые семенами определенного вида морских растений, и уверяли, что они обладают способностью поднимать дух и обогащать восприятие. Снук пробовал экспериментировать с этими семенами, но всегда с отрицательными резальтатами, что, видимо, объяснялось различиями в метаболизме. «Должно быть, одним из основных законов мироздания, — записал он на клочке бумаги, — является то, что по-настоящему хорошо может быть только дома».

Когда у него оставалось время от работы в огороде, Снук всегда находил для себя другие занятия. Единственный дом на острове постоянно нуждался в ремонте, особенно крыша. Приходилось также чинить одежду и обувь. С обогревом проблем не было: каменные плиты пола по ночам нагревались сами по себе, но Снук иногда жалел, что в доме нет чего-нибудь более примитивного. С камином, например, было бы гораздо веселее. Особенно он пригодился бы в те темные вечера, когда Снук, случалось, неосторожно начинал думать о Пруденс и огни других островов напоминали ему, что жизнь планеты движется без его участия.

«Ни одна квартира не бывает более одинокой, — вспомнил он собственный афоризм, — чем та, в которой слышны звуки веселья за стеной».

Жизнь в заключении на маленьком необитаемом островке, со временем осознал Снук, не так уж много добавляла к выпавшему на его долю испытанию — жизни в заточении в чужой вселенной, хотя Люди оказались гораздо гуманнее, чем можно было ожидать. Узнав одного только Феллета, он создал для себя некий идеализированный образ авернианцев — сверхразумных существ, восстанавливающих свою цивилизацию после одной всепланетной катастрофы и стоически готовящих себя к последнему испытанию.

Он был просто ошеломлен, узнав, что раса, как ему казалось, движимых лишь разумными соображениями существ, не желает присутствия в их мире представителя планеты, отказавшей им в помощи. А известие о том, что Феллет отстранен от своих обязанностей Ответчика, поскольку в глазах авернианцев он с ними не справился, одновременно опечалило и рассердило Снука. Кроме всего прочего Феллета критиковали и за то, что он единолично принял решение о переправке Снука в этот мир.

«Искоренить мелкие и незначительные пороки, — сказал Феллет в тот день, когда Снук оказался на Авернусе, — гораздо труднее».

Обо всем этом Снук старался не думать, неся свой груз забот, состоявший в том, чтобы выдержать от одного дня до другого, потом снова повторить этот процесс, потом снова и снова... Жить в мире, где никто не хочет тебя убить, — одна сторона медали, но у нее была и оборотная: Снук существовал во вселенной, где никто не дарил ему жизнь и где он не мог передать жизнь другим. Мысли эти были особенно болезненными для человека с его жизненной историей, для человека-нейтрино, но свою ошибку он осознал еще в тот день, когда вошел в отель в Кисуму и увидел...

Добираясь в своих размышлениях до этого места, Снук обычно приступал к уже привычному вечернему ритуалу, который заключался в том, что он снимал часы и клал их на оранжевый ящик у кровати. Если он хорошо потрудился днем, спасительное забвение приходило к нему быстро. И иногда ему что-нибудь снилось.

Каждый день тянулся, как месяц, каждый месяц — как год."


Боб Шоу, "Венок из звезд"

"Я должен сказать про смех Франси – хотя не уверен, что вообще правильно называть это смехом. Сощурив глаза и скривив на сторону верхнюю губу, так что приоткрывался один желтый клык, он издавал нисходящие триоли сиплых, басовитых, сдавленных звуков, слегка напоминающих сморкание, и мелко дергал плечами.  Если это и был смех, то какой-то осторожный скупой, словно человек слишком дорожит уморительной комичностью мира, чтобы делиться ею с другими, а то себе мало останется."
Джон Бонвилл "Афина"

"Там мы сидим рассыпанные в бархатной тьме, как звезды по ночному небу, - ннприкаянные одиночки и покинутые любовники, безвредные психи и тихие идиоты, и серийные убийцы, подкарауливающие очередную жертву,- запрокинув бледные лица к светлому экрану; сидим, словно снова спрятались в материнское чрево, и недоуменно смотрим новости из внешнего мира, слышим его возгласы и грубый смех, видим, как шевелятся, разговаривают и жуют других большие рты, как дула автоматов извергают огонь и течет алая кровь, ощущаем пульс жизни, которая окружает нас, но не касается."
Джон Бонвилл "Афина"

Именно в эти дни я, подрался с Мартыновой из нашего класса. Я дал ей по уху за подлость: она стащила у Тани Величко вечное перо, а потом попыталась свалить на Вальку, – но отчасти и за то, что она была девчонка.
В.Каверин

  Я и сам не заметил,  как улегся на теплый песок и закрыл глаза, и почти не
удивился,  обнаружив,  что мои веки стали прозрачными. Сквозь них я по-прежнему
видел все тот же ночной пейзаж,  разбавленный лунным светом,  как кофе молоком:
спокойное море,  рощу,  на  ветвях которой по-прежнему дремали странные усталые
птицы,  размытые очертания стен  Харумбы,  рваные  облака,  нервно мечущиеся по
небу,  темному,  как  свернувшаяся кровь.  Только теперь этот  пейзаж больше не
вызывал у меня ни страха,  ни внутреннего протеста: я наконец-то смирился с его
существованием,  даже  отвел ему  место в  своем сердце -  возможно,  на  самой
окраине этой сумасбродной мышцы, и все же...
     Сейчас,  когда мои глаза были закрыты,  я  стал видеть лучше,  чем прежде.
Можно  сказать,  я  наконец-то  прозрел.  Город  Мертвых больше не  казался мне
пугающим местом,  хотя  и  земным раем он  тоже не  был  -  скорее уж  подобием
сумрачного  Лимба,   дарующего  своим   обитателям  бесконечное  спокойствие  и
бесконечную  грусть.  По  белым  камням  его  изящных  башенок  дождевой  водой
струилась печаль.  Я откуда-то знал, что бессмертные обитатели Харумбы навсегда
утратили  способность  видеть  сны,  но  иногда,  лунными  ночами,  им  удается
взглянуть на этот берег глазами сонных птиц...  и еще я знал,  что число птиц в
роще точно соответствует числу жителей Харумбы, и поэтому завтра утром, когда в
Городе Мертвых наступит время  пить  камру на  верандах,  празднуя конец долгой
ночи,  и благодарно улыбаться новому дню,  очередному осколку цветного бисера в
бесконечном ожерелье вечной жизни,  здесь,  среди невысоких деревьев с  бледной
листвой,  появится еще одна птица, такая же черная, грузная и медлительная, как
прочие,  и  ее  круглые глаза будут смутно мерцать в  робком свете предутренних
сумерек,  как застоявшаяся вода на  дне колодца...  Я  знал,  что это за птицы:
Хранители Харумбы уже давно поняли,  что в  каждом человеке с  момента рождения
таится его собственная смерть,  некая таинственная,  ничтожно малая,  но  почти
бесконечно могущественная часть его существа.  Обученная искусству умирать -  и
ничему сверх того!  -  она молча дремлет в тишине,  пока мы, наивно уверенные в
собственном бессмертии, мечемся по свету в поисках приключений, суетливо роемся
на  книжных полках,  пытаясь обнаружить там  источник сокровенного знания,  или
смирно сидим на месте,  наслаждаясь повседневными радостями бытия.  Мы почти не
имеем связи с этим таинственным существом,  нашим настоящим неумолимым убийцей,
только сны у нас общие, но нам никогда не удается договориться и заключить пакт
о  ненападении...  Древние  обитатели  Уандука  совершили  величайшее открытие:
каким-то  непостижимым образом они научились удалять эту частичку человеческого
существа,  невидимую  бомбу  замедленного  действия,  готовую  в  любой  момент
уничтожить мягкую беспомощную оболочку своего владельца -  так хирурги вырезают
пришедший в  негодность кусочек  нашей  плоти.  И  (поскольку невозможно просто
выбросить ее в стерильный контейнер для мусора, что стоит на полу операционной)
отпускают ее  на волю.  И  тогда человеческая смерть становится странной черной
птицей,  меланхоличной и  малоподвижной -  теперь,  когда единственный смысл ее
бытия утрачен,  она может только дремать в  роще у стен Харумбы,  среди бледных
листьев,  почти утративших цвет  от  близости такого количества чужих смертей -
отстраненных от дел,  беспомощных и  безобидных...  В  эту ночь мне открылись и
другие тайны Харумбы, скорее печальные, чем зловещие, и совершенно бесполезные:
бывают такие знания,  которые вряд ли  доведется применить на  практике и  даже
поделиться  ими  с  друзьями  почти  невозможно,  потому  что  рассказывать,  в
сущности, нечего; можно только помолчать как следует, чтобы дать бессловесному,
невесомому, не поддающемуся формулировке знанию вылиться из тебя, как молоко из
переполненного кувшина.
"Белые камни Харумбы". М.Фрай

                                                        Марк Кац           

                                                     КАРУСЕЛЬ

Они живут под землёй, в глухих норах, где солнце не может достать их.
Они дышат затхлым воздухом в не проветривающихся столетьями подземельях.
Они мечтают о ветре.
Единственный вид спорта в подземном мире – бег. Бежать по длинным коридорам, как можно быстрее, выбиваясь из сил, задыхаясь – лишь бы ощутить дыхание воздуха на своём лице.
Главный предмет роскоши – веер. Вместо поцелуев влюблённые дуют друг на друга. Императора подземного мира окружает сотня слуг с опахалами. Но он несчастен. Император не может позволить себе прокатиться на карусели.
Карусель – гигантский круг, усаженный диковинными деревянными существами, лошадками, как зовут их жрецы, располагается на поверхности. Религия приписывает ему божественное происхождение, и в пользу этой версии говорят невообразимые размеры карусели, непостижимость её вращения, величие музыки, раздающейся при её движении. Но главный аргумент – то огромное счастье, которое карусель приносит людям.
Разумеется, покататься на карусели суждено не каждому. Как бы ни была она велика, число желающих многократно превышает возможности карусели. Цены на билеты, которыми торгует церковь, чрезвычайно высоки, так что лишь один человек в поколении обычной семьи может взойти на карусель. Обычно им бывает старший сын. Вся остальная семья неустанно трудится, чтобы скопить необходимую сумму. Надо успеть, пока посланцу не исполнилось 40 и он ещё в состоянии одолеть поход к карусели – зачастую идти приходится несколько тысяч миль.
И вот наступает день, и счастливчик видит возвышающуюся над ним грандиозную карусель. Вскоре ему предстоит подъём по длинной лестнице – карусель останавливается, чтобы принять новых пассажиров, раз в два дня. Но для начала ему сделают небольшую операцию – перережут нерв, ответственный за обоняние. Запах разлагающихся тел тех, кто окончил свои круги на карусели, нестерпим.
Нетерпеливое ожидание подходит к концу, бинты сняты, надеты белые одежды, призванные на какое-то время замедлить действие солнечных лучей, в руках – сосуд с водой. За два дня солнце сжигает человека, но не способно уничтожить его до конца. Ещё несколько недель его скелет будет совершать круги на карусели.
Бытует поверье, что пока последние кости не осыпятся с лошадки, человек наслаждается тем, за что отдал всё – ветром в лицо.

Антуан де Сент-Экзюпери

ЦИТАДЕЛЬ

Я вернулся к моему народу и впервые обнял его молчанием моей любви, понуждая своим молчанием приносить мне дары всю их жизнь, опьяняя тишиной сомкнутых губ. Я стал для них пастухом, хранилищем песнопений, хранилищем судеб, хозяином добра и жизней, и был беднее всех и смиренней в своей гордыне, которой больше не позволял сгибаться. Я знал, что не мне брать у них. Во мне они должны были сбыться, и душа их должна была зазвучать в моем молчании. С моей помощью все мы вместе становились молитвой, которую рождало молчание Господа.

                                                   
                                             МАРК КАЦ

                                                   Они
Они были предназначены друг другу судьбой. Тут не поспоришь. Так что со свадьбой решили не затягивать, а начать её сразу с рождением будущих супругов.
Приглашения гостям принялись рассылать ещё за год до указанной специалистами даты. В день появления на свет жениха и невесты первая партия приглашённых съехалась в роддом. Новобрачные, хоть маленькие и ревущие, произвели на всех благоприятнейшее впечатление, все называли их прекрасной парой и пророчили долгий и счастливый брак.
Священника ещё не было. Сначала на его роль думали пригласить Папу, но после сочли это местничеством. Было решено подготовить специального человека, сведущего во всевозможных свадебных церемониях, религиях и философиях. Пока шёл отбор подходящей для обучения кандидатуры, а сами брачующиеся были не вполне готовы ответить о своём согласии быть обвенчаными, проходила первая, подготовительная часть свадьбы.
Церемония широко освещалась прессой. Появилось даже несколько новых газет и журнал, снабжающие публику новостями свадьбы. А публику интересовало всё: и первые слова малышей-новобрачных, и режущиеся зубки; непрерывным потоком текущие свадебные подарки; количество съеденного и выпитого очередной группой гостей (что скоро приняло форму соревнования); разбитые коленки и школьные оценки (в том числе и подрастающего священника), и так далее, и тому подобное.
За ритуалом первого признания в любви подсматривали победители учреждённой заранее лотереи. Первый поцелуй молодожёнам удалось скрыть от фотокамер (не один папараци покончил с собой в тот день). С началом половой жизни молодых буквально замучили советами. К этому времени их усталость накопилась настолько, что было решено давать им непродолжительные, но регулярные отпуска от свадьбы, так называемые "немедовые месяцы".
Неожиданно случилось несчастье: священник, только что блестяще сдавший предварительные экзамены, погиб в автокатастрофе. На похоронах невеста была совершенно безутешна, что ещё больше подстегнуло слухи о её романтической связи с погибшим. Робкие голоса, ратующие за обращение к Папе, были заглушены, новый священник и ряд заместителей начали подготовку.
Тем временем свадьба ширилась, шикарный отель, сдававший поначалу лишь пару этажей гостям, достроил несколько новых корпусов, а после и вовсе разросся в небольшой городок с самоуправлением, мэром и, разумеется, почётными жителями. Невеста и жених закончили университеты, начали работать и подумывать о ребёночке. Было высказано недовольство темпами подготовки священника, и дело дошло бы до скандала, если бы не начавшаяся война. Вялотекущие военные действия предоставили святым отцам-преподавателям отсрочку, а ребёнок родился "авансом", как заявили родители несколько шокированной общественности.
Конечно, ссоры и измены не обошли молодую семью стороной, но о разрыве речи не шло - ждали, пока священник окончит учёбу и состоится официальная церемония венчания. Некоторые букмекеры даже начали принимать ставки на время, которое отделит свадьбу от развода, но люди, уставшие ждать, не слишком торопились ставить деньги. К тому же со временем жизнь у молодых наладилась и к пятидесяти они потихоньку превратились в ту самую идеальную пару, какой представлялись окружающим в первый день свадьбы. Публика либо умилялась их идиллии и подрастающим внукам, либо наслаждалась скандалами о педофильских склонностях священников.
Но наконец пятого кандидата в священники признали готовым и пригодным. И вовремя, ведь здоровье семидесятилетнего жениха оставляло желать лучшего. Извлеклись на свет главные пригласительные билеты, дети и внуки их счастливых обладателей собрались в огромном свадебном зале.
Церемония была великолепной. Немного омрачило её следующее обстоятельство. Счастливый жених, готовясь произнести слова "Пока смерть не разлучит нас", излишне переволновался и умер от инфаркта. До сих пор идут споры, считать ли бедную невесту вдовой.

Пол Андерсон
Царица небес

Последний отсвет заката держался почти до середины зимы. Дня больше не было, и северные земли возликовали. Пышно зацвел огневик, голубизной засиял сталецвет, дождевик укрыл все холмы, засветилась в низинах стыдливая белизна нецелуйки. Бабочки носились повсюду на переливающихся крыльях; коронованный олень встряхивал рогами и призывно трубил.
Небо горело пурпуром, сгущавшимся до мрака. Обе луны стояли в зените почти полные, в их морозном свете рельефно выделялись листья. Тени, рожденные ими, размывало северное сияние, охватившее огромным колеблющимся световым занавесом полнеба. А дальше, за солнцем, вставали самые ранние звезды.
Юноша и девушка сидели на Холме Воланда, венчавшего местность. Их волосы, спадавшие до лопаток, были прямыми и выгоревшими до белизны, как в летнюю пору. Их тела, еще темные от загара, сливались с землей, кустарником, скалой; на них были одни лишь венки. Он играл на костяной флейте, она пела. Они только что стали любовниками. Было им лет по шестнадцать, но они не знали об этом, потому что были безразличны ко времени, не помня ничего или очень мало о том, как некогда они жили среди людей. Почти уже не люди...
Холодноватые тени его музыки сплетались с голосом девушки:

Заклятье сложи,
И крепче свяжи
Землей, росой,
Звездой и собой...

Ручей у подножия, переливающий лунный свет в полускрытую холмом реку, вторил им серебряными перекатами. Стайка чертокрылов скрылась в волнах света. Тень появилась на Облачном Лугу. У нее было две руки и две ноги. Ноги были длинны, ступни когтисты, а конец хвоста и широкие крылья покрывали перья. Лицо было почти человеческим, но больше благодаря глазам.
Девушка поднялась.
— Он идет с ношей, — сказала она. Ее зрение не годилось для сумерек так, как зрение аборигенов, но она научилась распознавать каждый сигнал, доходящий до органов чувств. Вот и сейчас она сразу поняла, что паак не летит, как обычно, а идет, медленно и тяжело.
— И он появился с юга! — Ликование юноши было яростным, как зеленое пламя созвездия Лиры. Он сбежал вниз. — Эй, Айоук! — крикнул он. — Это я, Пасущий Туман!
— И Тень Сна! — Смеясь, девушка последовала за ним.
Паак остановился. Его дыхание было громче шуршания травы под ногами. Запах смятой йербы поднимался оттуда, где стоял он.
— Приятного начала зимы... — просвистел он. — Помогите мне отнести это в Кархеддин.
Он приподнял то, что нес. Глаза его сияли. «Это» шевельнулось и захныкало.
— Ребенок! — сказал Пасущий Туман.
— Ты был точно таким же, даже ты!.. Ха-ха, ну и дело у меня вышло! — похвалялся Айоук. — Их было много в лагере у Гнилого Леса с оружием, и, кроме сторожевых устройств, у них еще были громадные мерзкие собаки, бегавшие вокруг. А я атаковал их, и пригоршня пыльцы дурманника...
— Бедняжка... — Тень Сна взяла малыша и прижала его к своей юной груди. — Еще спит, да?.. — Не открывая глаз, ребенок принялся искать сосок. Она улыбнулась под покрывалом своих волос. — Нет, я еще слишком молода, а ты уже совсем большой. Пойдем — там, в Кархеддине, когда ты проснешься, мы попируем.
— Йо-хааа... — очень тихо просвистел Айоук. — Она здесь, она слышит и видит. Она явилась! — Он упал, сложив крылья. Секундой позже упал на колени Пасущий Туман, а затем и Тень Сна; однако ребенка она не выпустила из рук.
Высокая фигура Царицы заслонила обе луны. Какоето время она молча смотрела на этих троих и их добычу. Шум леса и воды исчез, и вот уже им стало казаться, что они слышат шорох северного сияния...
Наконец Айоук шепнул:
— Правильно ли я сделал, о Мать Созвездий?
— Если ты украл ребенка из лагеря, где полно машин, сказал дивный голос, — то это были люди с юга; они не снесут этого так безропотно, как фермеры.
— Но что они могут сделать, о Мать Созвездий? — спросил паак. — Как они выследят нас?
Пасущий Туман поднял голову и с гордостью добавил:
— К тому же они боятся.
— А он такой славный, — сказала Тень Сна. — Ведь нам нужны такие, правда, Госпожа Небес?
— Это следовало сделать во тьме, — согласилась возвышавшаяся над ними. — Возьми его с собой и заботься о нем. Этим знаком... нарекаю его Живущим.
Их радость была безгранична. Айоук покатился по траве, пока не докатился до звондерева. Тут он взлетел на ствол, затем на ветку и радостно заквохтал. А юноша и девушка понесли ребенка в Кархеддин, двигаясь легким бегом, рассчитанным на дальние переходы, при котором он мог играть на свирели, а она — петь:

Вайя, вахайя!
Валайя, лэей!..
Крылья по ветру,
В небе высоком,
В голосе птичьем,
В струях потоков,
В громе и в тучах,
В прохладных лунных тенях деревьев,
Стань одной плотью с быстрой волной озера,
Где утонул лунный луч...

о кстати

ТББ

- Но все-таки, представьте себе, что вы бог...
Будах засмеялся.
- Если бы я мог представить себя богом, я бы стал им!
- Ну, а если бы вы имели возможность посоветовать богу?
- У вас богатое воображение, - с удовольствием сказал Будах. - Это хорошо. Вы грамотны? Прекрасно! Я бы с удовольствием позанимался с вами...
- Вы мне льстите... Но что же вы все-таки посоветовали бы всемогущему? Что, по-вашему, следовало бы сделать всемогущему, чтобы вы сказали: вот теперь мир добр и хорош?..
Будах, одобрительно улыбаясь, откинулся на спинку кресла и сложил руки на животе. Кира жадно смотрела на него.
- Что ж, - сказал он, - извольте. Я сказал бы всемогущему: "Создатель, я не знаю твоих планов, может быть, ты и не собираешься делать людей добрыми и счастливыми. Захоти этого! Так просто этого достигнуть! Дай людям вволю хлеба, мяса и вина, дай им кров и одежду. Пусть исчезнут голод и нужда, а вместе с тем и все, что разделяет людей".
- И это все? - спросил Румата.
- Вам кажется, что этого мало?
Румата покачал головой.
- Бог ответил бы вам: "Не пойдет это на пользу людям. Ибо сильные вашего мира отберут у слабых то, что я дал им, и слабые по-прежнему останутся нищими".
- Я бы попросил бога оградить слабых, "Вразуми жестоких правителей", сказал бы я.
- Жестокость есть сила. Утратив жестокость, правители потеряют силу, и другие жестокие заменят их.
Будах перестал улыбаться.
- Накажи жестоких, - твердо сказал он, - чтобы неповадно было сильным проявлять жестокость к слабым.
- Человек рождается слабым. Сильным он становится, когда нет вокруг никого сильнее его. Когда будут наказаны жестокие из сильных, их место займут сильные из слабых. Тоже жестокие. Так придется карать всех, а я не хочу этого.
- Тебе виднее, всемогущий. Сделай тогда просто так, чтобы люди получили все и не отбирали друг у друга то, что ты дал им.
- И это не пойдет людям на пользу, - вздохнул Румата, - ибо когда получат они все даром, без трудов, из рук моих, то забудут труд, потеряют вкус к жизни и обратятся в моих домашних животных, которых я вынужден буду впредь кормить и одевать вечно.
- Не давай им всего сразу! - горячо сказал Будах. - Давай понемногу, постепенно!
- Постепенно люди и сами возьмут все, что им понадобится.
Будах неловко засмеялся.
- Да, я вижу, это не так просто, - сказал он. - Я как-то не думал раньше о таких вещах... Кажется, мы с вами перебрали все. Впрочем, - он подался вперед, - есть еще одна возможность. Сделай так, чтобы больше всего люди любили труд и знание, чтобы труд и знание стали единственным смыслом их жизни!
Да, это мы тоже намеревались попробовать, подумал Румата. Массовая гипноиндукция, позитивная реморализация. Гипноизлучатели на трех экваториальных спутниках...
- Я мог бы сделать и это, - сказал он. - Но стоит ли лишать человечество его истории? Стоит ли подменять одно человечество другим? Не будет ли это то же самое, что стереть это человечество с лица земли и создать на его месте новое?
Будах, сморщив лоб, молчал обдумывая. Румата ждал. За окном снова тоскливо заскрипели подводы. Будах тихо проговорил:
- Тогда, господи, сотри нас с лица земли и создай заново более совершенными... или еще лучше, оставь нас и дай нам идти своей дорогой.
- Сердце мое полно жалости, - медленно сказал Румата. - Я не могу этого сделать.

[свернуть]

"    - ....не объясните ли вы, что такое зарука?
     - Как? - наморщился Чапаев.
     - Зарука, - повторил я.
     - Где это вы услыхали?
     - Если я не ошибаюсь, вы сами только что говорили с трибуны  о  своей командирской заруке.
     - А, - улыбнулся  Чапаев,  -  вот  вы  о  чем.  Знаете,  Петр,  когда приходится говорить с  массой,  совершенно  не  важно,  понимаешь  ли  сам произносимые слова. Важно, чтобы их понимали другие. Нужно просто отразить ожидания толпы. Некоторые достигают этого, изучая язык, на котором говорит масса, а я предпочитаю  действовать  напрямую.  Так  что  если  вы  хотите узнать, что такое "зарука", вам надо спрашивать не у меня, а  у  тех,  кто стоит сейчас на площади. 
    Мне показалось, что я понимаю, о чем он говорит. Уже давно я пришел к очень близким выводам, только они касались разговоров об искусстве, всегда угнетавших меня своим однообразием и  бесцельностью.  Будучи  вынужден  по роду  своих  занятий  встречаться  со  множеством   тяжелых  идиотов   из литературных кругов, я развил в себе способность участвовать в их беседах, не особо вдумываясь в то, о чем идет речь, но свободно жонглируя  нелепыми словами вроде "реализма", "теургии" или  даже  "теософического  кокса".  В терминологии Чапаева это означало изучить язык, на котором говорит  масса. А сам он, как я  понял,  даже  не  утруждал  себя  знанием  слов,  которые произносил. Было, правда, неясно, как  он  этого  достигает.  Может  быть, впадая в подобие транса, он улавливал эманации чужого ожидания и  каким-то образом сплетал из них понятный толпе узор."

На перекрестке дорог лежал Камень Познания. Шли по дороге две женщины, увидели камень и заплакали.
Шли навстречу друг другу два воина, увидели камень и убили друг друга.
Ехали два владыки со свитами. Увидели камень и провели по нему границу.
Шли два крестьянина. Споткнулись о камень, но не заметили его.
Шли два путника. Увидели камень и присели отдохнуть.
Шли два юноши. Увидели камень, хотели вынуть из земли, но не смогли.
Шли два даоса. Увидели камень и пошли каждый своей дорогой. И то правда, зачем он им...

Шоу-Дао

Случилось так, что два даоса, старый и молодой, решили выяснить, чей дар видения лучше.
– Стоит мне захотеть, – расхвастался молодой даос, – и я вижу чужие жизни – прошлые, будущие и настоящие. Пять долгих лет жил я в отшельничестве, проводя время в размышлениях и медитации, прежде чем смог обрести эту способность...
Пока он хвастался, к даосам подошла женщина и спросила, не проходил ли мимо них по дороге красивый высокий юноша.
– Он пошел к реке, – ответил старый даос.
Женщина поблагодарила старика и поспешила в указанном направлении.
Удивился молодой хвастун. Пока мы здесь стояли, мимо прошел лишь невысокий пожилой человек с уродливой внешностью.
– Все верно, – сказал старый даос, – но женщина спрашивала о своем сыне, а для нее он всегда будет красив и молод.
– Поистине, твое умение лучше моего. – сказал молодой даос и попросился к старику в ученики.

Шоу-Дао

О Мудрейший, – спросили как–то Хранителя Истины из клана Спокойных, – когда люди станут счастливыми?
– Только тогда, – отвечал Хранитель, – когда научатся обращать свои пороки себе на пользу.
– А как они могут это сделать? – снова спросили его.
– Они должны обретать богатства не ради обогащения, а ради благоденствия;
обладать властью не ради нее самой, а для пользы подданных; предаваться сладострастию не ради удовольствия, а для создания потомства, – ответил Мудрейший.

Шоу-Дао

Из повести "Дело о полку Игореве"
Хольм ван Зайчик
Однажды Му Да и Мэн Да пришли к Учителю- и Му Да сказал: "Учитель, вчера мы с Мэн Да ловили рыбу на берегу реки Сян и вдруг услышали странные звуки. Мы обернулись и увидели животное - у него была огромная голова с небольшими ветвистыми рогами, длинное тело и короткие ноги. Оно тонко поскуливало и смотрело на нас большими глазами, а из глаз текли слезы. Мэн Да крикнул, и животное скрылось в зарослях тростника. Я считаю, что это был цилинь, а Мэн Да говорит, что это был сыбусян. Рассудите нас, о Учитель!"
Учитель спросил: "А велико ли было животное?"
"Оно было размером с лошадь, но высотой с собаку!" - ответил Мэн Да.
"Уху! - воскликнул Учитель с тревогой. - Это был зверь пицзеци . Его появление в мире всегда предвещает наступление суровой эпохи Куй. А столь большие пицзеци приходят лишь накануне самых ужасных потрясений!"

Учитель сказал: "Благородный муж не несет в чужой храм поминальные таблички своих предков".

Учитель сказал: "Благородный муж знает толк и меру в рисовом вине; низкий человек не знает ни толка, ни меры, ни рисового вина".

Однажды Мэн Да встретил Учителя на берегу реки Сян. Учитель был погружен в молчание.
Мэн Да спросил его об этом. Учитель отвечал, что размышляет об эпохе Куй. Мэн Да попросил объяснить. "Страшно! Страшно!" - ответил Учитель.

Конфуций учил, что не к знатности и почестям должен стремиться благородный муж, но к тому, чтобы делами и поступками своими вести народ к гармонии и процветанию.

"Усердное постижение канонических книг раскрывает уши, праздность погружает в бездну глухоты", - сказал Конфуций.

Конфуций не говорил о душах умерших, СПИДе и промышленном шпионаже.

Конфуций говорил, что страдания облагораживают благородного мужа.

Конфуций говорил: "Не циновка украшает благородного мужа, но благородный муж - циновку".

Конфуций сказал, что истинный благородный муж не может всерьез надеяться рисовым вином поправить несовершенство мира.

А случилось то, что уже на закате, когда Акбара и Ташчайнар, захмелевшие от запахов дурман травы, растянулись в тени кустов, неподалеку вдруг раздался человеческий голос. Прежде человека увидели волчата, игравшие наверху овражка. Звереныши не подозревали да и не могли предполагать, что неожиданно появившееся здесь существо – человек. Некий субъект почти голый – в одних плавках и кедах на босу ноги, в некогда белой, но уже изрядно замызганной панаме на голове – бегал по тем самым травам. Бегал он странно – выбирал густые поросли и упорно бегал между стеблями взад вперед, точно это доставляло ему удовольствие. Волчата вначале притаились, недоумевая и побаиваясь, – такого они никогда не видели. А человек все бегал и бегал по травам, как сумасшедший. Волчата осмелели, любопытство взяло верх, им захотелось затеять игру с этим странным, бегающим как заводной, невиданным, голокожим двуногим зверем. А тут и сам человек приметия волчат. И что самое удивительное – вместо того чтобы насторожиться, подумать, отчего вдруг здесь оказались волки, – этот чудак пошел к волчатам, ласково протягивая руки.
– Смотри ка, что это? – приговаривал он, тяжело дыша и отирая пот с лица. – Никак волчата? Или это мне почудилось от кружения? Да нет, трое, да такие пригожие, да такие большие уже! Ах вы мои звереныши! Откуда вы и куда? Что вы тут делаете? Меня то нелегкая занесла, а вы что тут, в этих степях, среди этой проклятой травы? Ну идите, идите ко мне, не бойтесь! Ах вы дурашливые мои зверики!
Неразумные волчата и в самом деле поддались на его ласки. Виляя хвостиками, игриво прижимаясь к земле, они поползли к человеку, надеясь пуститься с ним наперегонки, но тут из овражка выскочила Акбара. Волчица в мгновение оценила опасность положения. Глухо зарычав, она кинулась к голому человеку, розово освещенному предзакатными лучами степного солнца. Ей ничего не стоило с размаху полоснуть его клыками по горлу или по животу. А человек, совершенно обалдевший при виде яростно набегающей волчицы, присел, в страхе схватившись за голову. Это то его и спасло. Уже на бегу Акбара почему то переменила свое намерение. Она перескочила через человека – голого и беззащитного, – которого можно было поразить одним ударом, перескочила, успев при этом разглядеть черты его лица и остановившиеся в жутком страхе глаза, почуяв запах его тела, перескочила, развернулась и снова перепрыгнула во второй раз уже в другом направлении, бросилась к волчатам, погнала их прочь, больно кусая за репицы и оттесняя к оврагу, и тут столкнулась с Ташчайнаром, страшно вздыбившим загривок при виде человека, куснула и повернула и его, и все они, гурьбой скатившись в овраг, в мгновение ока исчезли...
И тут только тот голый и нелепый тип спохватился, бросился бежать... И долго бежал по степи, не оглядываясь и не переводя дыхания...
То была первая нечаянная встреча Акбары и ее семейства с человеком... Но кто мог знать, что предвещала эта встреча...
Ч.Айтматов.   "Плаха"

"...— До чего же исподличались люди за эти пятнадцать лет! — сказал Олег, закуривая. — В прежнее время предательство считалось позором и решиться публично на предательство — значило быть выброшенным за борт в любом прежнем обществе: в военном ли, учебном ли, в студенческом ли, в рабочем ли — все равно! Я знаю случай, когда студента, заподозренного в сношении с Третьим отделением, открыто бойкотировали все: никто на всем курсе не подавал ему руки. Помещики никогда не принимали у себя жандармских офицеров. Когда шел процесс над декабристами, было широко известно, что целый ряд лиц, из самых аристократических кругов, осведомлен о существовании союза, и, однако же, никто не репрессировал их. Известен разговор Николая Первого с молодым Раевским. Император спросил: «И вы не сочли долгом сообщить мне?!» А тот ответил: «Такой поступок не вяжется с честью офицера, Ваше Величество!» И Николай пожал ему руку со словами: «Вы правы!» В те дни сочли бы подлостью то, что вы называете «отмежеванием». Я вспоминаю историю в Пажеском корпусе при Александре Втором. Мне она хорошо известна, в нее был замешан мой отец: группа кадетов была уличена в неповиновении и шалости, за которую грозило исключение. В заговоре была вся рота, иначе говоря — класс; пойманы несколько человек, которые, разумеется, отказались выдать товарищей. Дело, однако, не в этом — интересна реакция начальства: прибегли к авторитету Императора, который ответил: «Мои будущие офицеры иначе держать себя не могут — предателей вы из них не сделаете! Немедленно выпустить из карцера!» Вот как говорили императоры: а ваш вождь призывает к массовым доносам и утверждает выслеживание как доблесть! Картина, которую мы наблюдали сейчас в зале, возможна только при вашей системе власти, Вячеслав...

Ирина Головкина "Побеждённые"

В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца ирода великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.
      Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать прокуратора с рассвета. Прокуратору казалось, что розовый запах источают кипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожи и конвоя примешивается проклятая розовая струя. От флигелей в тылу дворца, где расположилась пришедшая с прокуратором в Ершалаим первая когорта двенадцатого молниеносного легиона, заносило дымком в колоннаду через верхнюю площадку сада, и к горьковатому дыму, свидетельствовавшему о том, что кашевары в кентуриях начали готовить обед, примешивался все тот же жирный розовый дух. О боги, боги, за что вы наказываете меня?

А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова "добрые люди"? Ты всех, что ли, так называешь?
      -- Всех, -- ответил арестант, -- злых людей нет на свете.
      -- Впервые слышу об этом, -- сказал Пилат, усмехнувшись, -- но, может быть, я мало знаю жизнь! Можете дальнейшее не записывать, -- обратился он к секретарю, хотя тот и так ничего не записывал, и продолжал говорить арестанту: -- В какой-нибудь из греческих книг ты прочел об этом?
      -- Нет, я своим умом дошел до этого.
      -- И ты проповедуешь это?
      -- Да.
      -- А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, -- он -- добрый?
      -- Да, -- ответил арестант, -- он, правда, несчастливый человек. С тех пор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств. Интересно бы знать, кто его искалечил.
      -- Охотно могу сообщить это, -- отозвался Пилат, -- ибо я был свидетелем этого. Добрые люди бросались на него, как собаки на медведя. Германцы вцепились ему в шею, в руки, в ноги. Пехотный манипул попал в мешок, и если бы не врубилась с фланга кавалерийская турма, а командовал ею я, -- тебе, философ, не пришлось бы разговаривать с Крысобоем. Это было в бою при Идиставизо, в долине Дев.
      -- Если бы с ним поговорить, -- вдруг мечтательно сказал арестант, -- я уверен, что он резко изменился бы.

М.Булгаков "Мастер и Маргарита"

Из повести "Дело жадного варвара"
Хольм ван Зайчик
Учитель сказал: "Благородный муж думает о морали и долге, а мелкий человек - о вещах и удобствах. Поэтому благородный муж имеет единочаятелей , а мелкий человек имеет роскошь".
Му Да спросил: "Можно ли думать о морали и долге, но иметь роскошь?"
Учитель ответил: "Иногда так случается".
Му Да еще спросил: "Можно ли думать о вещах и удобствах, но иметь единочаятелей?"
Учитель ответил: "Никоим образом нельзя".

Учитель сказал: "Только тот благородный муж достигает успеха, который ежечасно печется о продвижении дела".

Учитель сказал: "Не пошутишь - и не весело".

Учитель сказал: "Женщина - друг человека".

Му Да пришел к Конфуцию и спросил его: "В чем смысл жизни?"
Ничего не ответил Конфуций, пораженный глубиной духовных устремлений Му Да.

Конфуций говорил: "Стоит фениксу хотя бы кончиком лапы увязнуть в болоте - и весь он полностью пропадает в зловонной тине быстрее, чем варится просяная каша".

Му Да пришел к Учителю и сказал: "О Учитель! Вчера я разжег костер, чтобы приготовить выловленную в ручье рыбу. Ветер занес в пламя пучок травы. Я случайно вдохнул ее дым, и сознание мое расширилось, я увидел огромных розовых животных с ушами, как княжеские опахала, и людей с четырьмя глазами и языком на лбу. Можно ли, вдыхая дым травы, познать мир?"
Учитель долго молчал, а затем выпучил глаза и крикнул: "Уху! Так познать мир нельзя! Уходи!"

Джефф Ровин "Смертельная битва" (по мотивам игры). Впечатлило.

ЦитироватьЕсли бы...
Тысяча если бы пронеслась в голове Кун Лао, когда громадная туша двинулась в его направлении. Если бы он взял с собой талисман, у него был бы хоть какой-то шанс одолеть грозного соперника. Если бы он согласился завершить турнир без приза, как позволяли правила, ни честь его, ни сама жизнь не стояли бы теперь на кону. Если бы он использовал свое право и стал настаивать на поединке с Шен Цуном, то наверняка одержал бы победу, потому что некогда сильный противник и блестящий мастер боевых искусств сейчас очень ослаб.
Если бы...
С ревом, вырвавшим невероятной мощи пламя из пастей каменных драконов, топая с такой силой, что содрогались каменные арена и амфитеатр, Горо приближался к сопернику. Как и следовало монаху-воину Ордена Света и победителю Смертельной Битвы, Кун Лао не стал пассивно дожидаться нападения. Он бросился навстречу надвигающемуся врагу, издав громкий боевой клич, который, казалось, исходил из самой глубины его существа. Клич прозвучал столь Пронзительно, с такой роковой силой, что даже на звероподобном лице Горо на миг отразилось замешательство. Но это все же его не остановило. Два бойца, угрожая друг другу, продолжали сближаться.
Одновременно похожий и на дракона и на человека, монстр был медлительнее, чем Кун Лао. И победитель турнира прекрасно понимал, что именно в скорости его главное преимущество. Приблизившись к Горо на достаточное расстояние, Кун Лао повернулся, упал на руки и одно колено, и сильным ударом другой ноги попытался опрокинуть гиганта на землю. Но Горо наклонился, предвосхитив этот выпад, и блокировал удар нижней правой рукой. Тем временем другие три его лапы потянулись к казавшейся легкой добыче.
Быстро оглянувшись, Кун Лао ударил снизу по одной из лап чудовища, сгруппировался и сделал кувырок назад, сквозь широко расставленные ноги гиганта. Потом, быстро распрямившись, чемпион подпрыгнул и изо всех сил стукнул Горо по жирной короткой шее. Зрители восторженно завопили, когда титан взмахнул всеми четырьмя руками и отпрянул.
Однако мощнейший удар, казалось, лишь разъярил монстра, не причинив ему ощутимого вреда. Кун Лао снова подпрыгнул, намереваясь еще раз стукнуть Горо по шее, но тот, опершись на одну ногу, другой сделал резкий выпад назад и попал в Кун Лао, когда тот падал вниз. Могучий удар отбросил монаха назад, но он, сделав в воздухе сальто, сумел приземлиться на корточки на каменные плиты арены.
Горо, обернувшись, вновь пошел в атаку. На этот раз Кун Лао дождался, пока соперник приблизился, потом упал на спину, закинув руки за голову, твердо уперся ладонями в камень и прямыми ногами нанес сокрушительный удар Горо в живот.
Изо рта принца вырвался неглубокий вздох, но Кун Лао понял, что гора мышц, куда он угодил ногами, надежно защитила его врага от травмы, которая напрочь вывела бы из строя любого человека. Однако страшнее всего было то, что Кун Лао не успел убрать ноги, и их с двух сторон сжали как тисками четыре мощные руки монстра. Подняв соперника в воздух спиной к себе, Горо нанес мастеру боевых искусств страшный удар ногой между лопаток.
Этот удар едва не вышиб из него дух, и Кун Лао понял, что второго такого не перенесет. Когда гигант замахнулся снова с силой, образовавшей порыв ветра, Кун Лао обхватил себя за колени и, все еще свисая вниз в железном захвате Горо, сумел отклониться вверх так, что ушел от следующего страшного удара гигантской вытянутой ноги. Воспользовавшись тем, что его противник на долю секунды потерял равновесие, Кун Лао резко дернул ногами вниз, вырвался из державших его мертвой хваткой лап и упал на по-прежнему вытянутую ногу чудовища.
Как только Кун Лао упал, Горо взвыл от боли, а зрители радостно закричали, выражая чемпиону свое одобрение и поддержку. Тем временем монах Ордена Света использовал ногу врага в качестве толчковой доски, оттолкнувшись от которой, подпрыгнул и отлетел в сторону от Горо. Приземлился он позади соперника, и хоть был уже прилично измотан, скрестил перед собой руки, приготовившись отразить очередную атаку.
Принц повернулся к нему, но Кун Лао быстрым движением ударил Горо пяткой прямо в правую коленную чашечку. Гигант согнулся, но сумел вновь использовать преимущество своих четырех длинных рук. Уже падая, Горо успел схватить Кун Лао за руку. Он увлек чемпиона за собой, и у того не оставалось другой возможности, кроме как обхватить ногами Горо за шею. Тварь из Внешнего Мира отпустила руку Кун Лао и без труда разжала его захват, продолжая все шире раздвигать ноги монаха, словно это была сухая ветка дерева.
Острая боль обожгла промежность Кун Лао. Умудрившись просунуть вниз руки, он оперся на одну из них, штспором извернулся и с трудом вырвался из цепкого захвата Горо.
Разъяренный гигант всеми четырьмя лапами по очереди ударил по земле, потом протянул их к Кун Лао, который пытался подняться на ноги, но чувствовал себя на них так, будто они были сделаны из болотного тростника.
Ему не без труда удалось подняться, и когда Горо пошел на него наклонившись и напрягшись как разъяренный бык, Кун Лао отпрянул назад, встал на руки, а потом, сильно ими оттолкнувшись, сделал бросок ногами в сторону монстра. Он ударил Горо пятками по шее так, что подбородком чудовище стукнулось о выложенное в камне изображение дракона с такой силой, что изо рта у него потекла зеленоватая кровь.
Горо встал. Глаза его были широко раскрыты и горели красным огнем. Кун Лао понял, что совершил ошибку, причинив врагу сильную боль, не имея при этом возможности нанести ему завершающий решительный удар.
Разъяренно вертя головой, Горо раскрутил свою косу, которая вертелась с такой скоростью, что неминуемо сломала бы Кун Лао хребет, если бы по нему ударила. Все время пятясь назад, монах оказался оттесненным к нижнему ряду мест для публики с правой стороны арены. Зрители повскакали с мест, Кун Лао старался избежать удара тяжелой крутящейся косой, а Горо занес над противником все четыре кулака. Три из них ударили в камень, раскрошив его, а четвертый пришелся в левое плечо Кун Лао, который отскочил вбок, чтобы избежать трех других ударов.
Монах застонал от нестерпимой боли, когда груда мышц и костей с чудовищной силой вмяла его плоть в камень. Прижав противника к стене, Горо принялся его безжалостно избивать, нанося удары тремя свободными руками. Хотя Кун Лао, защищаясь от прямых ударов в лицо, двигал головой и умудрялся одновременно действовать здоровой рукой, многие из ударов пришлись ему в грудь, живот, ноги и плечи.
От невыносимой боли реакция Кун Лао притупилась, тело все стало неметь. Противник продолжал его колотить, но он чувствовал лишь удары, но не боль. Сквозь застилавшую глаза кровавую пелену монах видел, как Шен Цун встал с трона, чтобы удобнее было смотреть, как его слуга наносит сопернику зверские удары, руки колдуна судорожно сжимались в кулаки, не оставляя никаких сомнений в том, что он сам бы хотел свершить расправу вместо Горо.
– Убей его! – услышал Кун Лао чей-то крик. Наверное, это был голос Шен Цуна. – Его сердце... – донеслось до монаха, – дай мне его сердце!
Внезапно град ударов прекратился.
Кун Лао чуть не упал лицом вперед, но сверхчеловеческим усилием заставил себя устоять на ногах.
«Оставайся человеком до самого конца», – приказал он себе. Монах шатаясь стоял на ватных ногах, скрестив перед собой руки в бесполезной защите, глядя перед собой затуманенным взглядом, вслушиваясь заложенными ушами, пытаясь понять разумом, отказывавшимся ему служить, когда Горо снова к нему приблизится.
Кун Лао едва различал перед собой расплывчатые очертания гигантского бронзового тела, а красный блеск звериных глаз уже не видел совсем, потому что кровь и пот застилали его взор.
Тем не менее, он заметил, как Горо раскрыл пасть, полную блестящих, белых, плотоядных зубов.
«Белое на золотом, – мелькнула в голове мысль. Контуры фигуры Горо расплывались и колебались. – Прямо как в моем талисмане».
Странная, бесконечная двойственность всего сущего – о ней подумал в последний свой миг Кун Лао, когда три могучие лапы скрутили его мертвой хваткой, а четвертая с тремя вытянутыми пальцами потянулась к его груди за главным призом. Теперь им был уже не год жизни, подаренный Шен Цуном, а большое, благородное сердце верховного жреца Ордена Света...

Джейн ОСТИН
ЭММА
перевод И.Маршака
...
Эмма принялась хлопотать за столом и, зная привычку своих гостей рано ложиться спать, а также их благовоспитанную сдержанность в обществе, с особым усердием потчевала их фрикасе из цыплят и устрицами, запеченными в раковинах.
Бедный мистер Вудхаус, как обычно в подобных случаях, раздираем был противоречивыми чувствами. Он любил угощать друзей за своим столом, ибо таков был обычай его молодости, но уверенность, что ужинать не полезно, заставляла его морщиться при виде каждого нового блюда; из хлебосольства он счастлив был бы накормить гостей до отвала — из тревоги за их здоровье огорчался, видя, как они отдают должное его угощенью.
Единственное, что он мог бы рекомендовать им со спокойной совестью, — это мисочку жидкой овсяной каши, вроде той, которая стояла перед ним самим, однако, глядя, как его гостьи преспокойно уплетают более лакомые яства, он довольствовался замечаниями, вроде:
— Мисс Бейтс, я рекомендовал бы вам отведать яичко. От яйца всмятку не может быть большого вреда. Никто так не умеет сварить яйцо, как наш Сэрли, я никогда не предложил бы вам яйцо, сваренное не им... Да вы не бойтесь — видите, какие они мелкие, — одно маленькое яичко, это не беда. Мисс Бейтс, если позволите, Эмма отрежет вам кусочек сладкого пирожка — совсем крошечный. У нас пекут пироги только со свежими яблоками, можете не опасаться. Все, что заготовлено впрок, нездорово. Крем? Не советую. Миссис Годдард, полрюмочки вина — что вы скажете? Меньше половины, а остальное дольем водой? Я полагаю, от такой малости здоровье ваше не пострадает.
Эмма не мешала отцу говорить, а сама тем временем подкладывала и подливала гостям щедрой рукою; в этот вечер ей было как никогда приятно доставить им удовольствие.

В. Райхер  

"Лаванда и те, кого она страшно любит"

Кот был спокоен. Он молча сидел у миски и с достоинством ждал своего законного мяса. Время от времени к коту сверху, с высоты стола, спускалась рука с кусочком колбасы или сыра. Кот по-военному быстро съедал зажатое в руке, и продолжал ждать. "Покорми его!" - раздался властный голос, и в миску кота упала порция еды. Кот был спокоен. Миска стояла в тени скатертной бахромы, вечер наводил густые тени на заоконные дали, жизнь была прекрасна. Кот был спокоен.

Девочка скучала. Игрушки надоели, книжки утомили, родители ближе к ночи стали необщительными и почему-то расхотели играть в лошадки. Время спать приближалось неумолимо, но до него можно было еще пожить. Под столом, у своей миски, расположился кот. Кот был спокоен. Его расслабленный хвост красиво высовывался из-под скатерти. Хвосту, похоже, тоже было скучновато. Ага, подумала девочка, вот оно. Судьба.

Кот был счастлив. Кот предвкушал. Он одним уверенным движением распахнул пасть, высунул язык, самым кончиком его чуть-чуть дотрагиваясь до лежащего в миске мяса, но не трогая, не трогая его, повел кожаным носом и вдохнул в себя запах. Запах был хорош: запах свежего мяса всегда хорош. Кот прижмурился и, приготовившись вкушать, вытянул шею.
В этот момент неведомая, но неумолимая сила потянула кота за хвост от миски прочь. Он прокатился недолго на своём меховом заду и осел на пол, удивленно глядя перед собой. Перед собой, буквально в двух шагах, он по-прежнему видел миску. Миска по-прежнему была полна законного мяса. Но шея до мяса почему-то уже не доставала.
Кот был спокоен. Он с молчаливым достоинством, столь свойственным роду кошачьих, сделал недостающие два шага, и дошел до миски. Вдохнул никуда не исчезнувший запах. Прижмурился. Открыл рот, и, приготовившись вкушать, замер.

В этот момент неведомая, но неумолимая сила снова потянула кота за хвост. Хвост стал негибким и как будто чужим, край скатерти мелькнул и исчез, а миска отъехала куда-то вбок. Кот был спокоен. Он точно знал, что чудес не бывает, а мясо, раз попав в миску, никуда не девается оттуда, кроме как внутрь опять-таки кота. Миска стояла дразняще близко. Мясо, куда ему было деваться, всё еще было там. Кот повертел головой, но ничего перед собой не увидел, кроме ног сидящих за столом людей. Старею, подумал кот. Витаминов бы.
Витамины в виде мяса ждали кота в родной миске, и никуда оттуда не шли. Кот был спокоен. Он независимо повёл плечом (мало, что ли, полтергейста в наше время), и сделал шаг. Всего один шаг.
На этот раз неведомая сила оказалась проворней: коту не удалось даже дойти обратно до миски. Его снова прокатило по полу, но не ограничилось этим, а провезло еще и по краю ковра, отпустив только где-то в середине комнаты. Кот был спокоен - он знал, что привидений не бывает. Комната была знакома ему до мелочей, он родился в ней и вырос в ней же. До сего дня неведомые силы комнаты не похищали котов, и не было никакой причины менять этот разумный порядок. До сего дня миски с мясом не уезжали из-под носа, и даже если они почему-то начали это делать, они, конечно же, скоро перестанут. Кот был спокоен. Долгая жизнь приучила его к мысли, что мир устроен, в общем, неплохо, поэтому кот считал себя оптимистом. Он выгнул спину, для порядка пошипел (мало ли что), и прошествовал обратно к знакомой миске. Миска, однако, приближаться не явно не собиралась. Ого, подумал кот.
Хвост начинал побаливать, а неведомая сила не сдавалась. Кота повертело на месте, оттянуло куда-то по ковру и оставило в покое. Кот был вообще-то спокоен. Ему хотелось есть, а так, собственно, ничего не происходило. Та же комната, тот же ковёр, те же люди за столом. И никого вроде рядом, никого, кто мог бы видеть происходящие странные вещи. Ну и ладно, что никого, ну и хорошо. Кот был почти спокоен. Его пружинистые шаги по направлению к миске выдавали разве что хороший аппетит.
Хорошо, что комната достаточно большая, подумал кот через пять минут, а то я непременно разбился бы об стену. Непременно разбился бы, да. Разве можно с такой скоростью кружить по ковру пожилого кота? Нельзя, наверное, но, может быть, все-таки можно? Эти новомодные веяния, мало ли что. Кот был бы спокоен, но тревожила миска: в ней по-прежнему, кажется, лежало мясо. Уверен кот уже не был ни в чем, но мучали мысли: мясо-то что? Правда, сначала предстояло разобраться, мясо-то где: от непрерывного кружения кот слегка потерял ориентиры. Кажется, миска была где-то справа. Или слева? Хотя, скорее, все-таки справа. Кот помнил, что когда-то был спокоен. Но когда-то он был еще и голоден, и вот это не давало расслабиться, так как голоден он был до сих пор. Голоден? Еда? Мясо? Миска!!!

Кот вспомнил всё, взревел зверским мявом, и ринулся к миске напролом. Его хвост, задержавшись на минутку в чьих-то коварных руках, после недолгого колебания последовал за хозяином. Хвост с котом с размаху влетели в ножку стола, задели скатерть, свалили сверху что-то неважное и ткнулись носом в любимый запах. Миска оказалась знакомой до боли и полной до краев. Кот мог быть спокоен: с мясом ничего не случилось.
- Лаванда! - раздался сверху возмущенный голос, - Лаванда!!! Сию минуту прекрати мучать кота! Нехорошая девочка, что ты себе позволяешь? Марш в постель, и никакого чая! Всё!
Быстрые детские шаги прошелестели по ступенькам и стихли где-то вдалеке. Кот торопливо ел, раздумывая, не выгонят ли следом и его: он не был уверен в том, что вел себя безупречно.

Поздно ночью Лаванда лежала под одеялом в своей кровати и раздумывала над всеобщей несправедливостью. Под шорох скрипнувшей двери в комнату вошел кот, и мягким прыжком оказался рядом. Лаванда порывисто прижала его к себе, вытирая мокрые щеки его пышной шерстью, и что-то зашептала.
- Представляешь, - шептала Лаванда, - я так хотела доставить тебе удовольствие! Я видела, что тебе скучно, и пыталась тебя развеселить. Покатать!!! Я катала тебя изо всех сил... А они! Они... они...
Лаванда снова всхипнула, вспоминая.
Кот согрелся в теплой постели и заурчал. Урчанием он рассказывал Лаванде, как неизвестная, но властная сила не давала ему сегодня добраться до мяса, и как он в конце концов победил эту дикую силу. Кот был спокоен, но в его рассказе мелькали нотки волнения: пережитое приключение было все-таки нетривиальным.

Они еще долго лежали вдвоём, многословно рассказывали друг другу о своих эмоциях и печалях, не понимали ни слова один из речи другого, и были очень довольны собой и устройством этого мира.
Лаванда постепенно расслаблялась, и её всхлипы становились всё слаще и слаще.
Кот был спокоен.

Клайв Стейплз Льюис

Плавание «Утреннего Путника»
Хроники Нарнии – 3

Однажды утром, через шесть дней после того, как они высадились на Острове Дракона, Эдмунд проснулся очень рано. Только только начало светать. Глядя на восток, едва можно было различить стволы деревьев. Когда он проснулся, ему послышался какой то шум. Он приподнялся на одном локте и посмотрел вокруг: тут же ему показалось, что он видит темную фигуру, движущуюся по опушке леса со стороны моря. Первое, что ему пришло в голову, было: «А почему мы все уверены, что на этом острове нет туземцев?» Затем он решил, что это Каспиан: фигура была примерно такого же роста, но он знал, что Каспиан спал рядом с ним и мог видеть, что тот даже не пошевелился во сне. Эдмунд проверил, на месте ли его шпага, затем поднялся и отправился выяснять, что это такое.
Он тихо подошел к опушке леса. Темная фигура все еще находилась там. Теперь он увидел, что она слишком мала ростом для Каспиана, но слишком велика для Люси. Незнакомец не убегал. Эдмунд вытащил шпагу и уже собрался бросить ему вызов, когда тот тихо спросил:
– Это ты, Эдмунд?
– Да. А ты кто? – ответил он.
– Ты что, не узнаешь меня? – сказал незнакомец. – Это же я – Юстас.
– Клянусь Юпитером, – воскликнул Эдмунд, – точно. Дорогой мой...
– Тсс, – сказал Юстас и покачнулся, как будто он вот вот упадет.
– Привет! – воскликнул Эдмунд, подхватывая его. – Что с тобой происходит? Ты болен?
Юстас молчал так долго, что Эдмунд стал думать, не потерял ли тот сознание, но, наконец, он произнес:
– Это было ужасно. Ты не представляешь... но теперь все в порядке. Не могли бы мы пойти куда нибудь и поговорить? Я не хочу пока встречаться с остальными.
– Да, с удовольствием, куда хочешь, – сказал Эдмунд. – Мы можем пойти и посидеть на скалах вон там. Слушай, я очень рад видеть, что ты – э – снова выглядишь самим собой. Ты, должно быть, провел весьма неприятные дни.
Они пошли к скалам и уселись там, глядя на залив. Небо тем временем становилось все светлее и светлее, звезды исчезли, за исключением одной, ярко светившейся низко над горизонтом.
– Я не буду тебе рассказывать, как я превратился в дракона, до тех пор, пока не смогу рассказать об этом всем остальным и покончить с этим, – начал Юстас. – Кстати, я даже не знал, что это называется драконом, пока не услышал, когда объявился здесь тем утром, что вы все пользуетесь этим словом. Я хочу рассказать тебе, как я перестал им быть.
– Давай, говори, – сказал Эдмунд.
– Ну, прошлой ночью я чувствовал себя еще более несчастным, чем обычно. И этот проклятый браслет резал руку, как не знаю что...
– Теперь все в порядке?
Юстас рассмеялся, но совсем другим смехом, чем когда либо раньше, и легко снял браслет с руки.
– Вот, – сказал он, – и, что касается меня, пусть забирает его кто хочет. Ну так, как я уже говорил, я бодрствовал и гадал, что же все таки со мной станется. И тогда – но, заметь, все это могло быть лишь сном. Я ни в чем не уверен.
– Продолжай, – сказал Эдмунд, проявляя исключительное терпение.
– Ну, так вот, я поднял голову и увидел то, чего уж вовсе не ожидал: ко мне приближался огромный лев. Самым странным было то, что прошлой ночью не было луны, но там, где ступал лев, было лунное сияние. И так он подходил все ближе и ближе. Я ужасно испугался его. Ты, конечно, можешь подумать, что будучи драконом, я бы мог без труда пришибить любого льва. Однако это был не такой страх. Я боялся не того, что он меня съест, я просто боялся его самого – если ты можешь это понять. Он подошел близко ко мне и посмотрел мне прямо в глаза. И я крепко закрыл глаза. Но от этого не было никакого толку, потому что он приказал мне следовать за ним.
– Ты хочешь сказать, что он заговорил?
– Я не знаю. Теперь, когда ты упомянул об этом, я не думаю, что он говорил. Но он все равно приказывал мне. И я знал, что должен делать то, что он приказывает, поэтому я встал и последовал за ним. И он повел меня далеко в горы. И все время вокруг льва, куда бы он не шел, было это лунное сияние. Так, наконец, мы взошли на вершину горы, которую я никогда раньше не видел, и там был сад – с деревьями, фруктами и всем прочим. В центре его бил источник.
Я знал, что это источник, потому что было видно, как вода бьет ключом и пузыри поднимаются со дна, но он был гораздо больше, чем обычный источник, он был похож на очень большую круглую купальню со спускающимися в нее мраморными ступенями. Вода была совершенно чистая, чище всего на свете, и мне подумалось, что если бы я мог войти туда и окунуться, то это уменьшило бы боль в моей лапе. Но лев сказал мне, что прежде я должен раздеться. Заметь, я не знаю, говорил ли он что нибудь вслух или нет.
Я только собирался ответить, что не могу раздеться, потому что на мне нет никакой одежды, как подумал, что драконы ведь похожи на змей, а змеи могут сбрасывать кожу. Конечно же, подумал я, именно это и имел ввиду лев. Тогда я начал чесаться, и повсюду стала отходить чешуя. Тогда я запустил когти глубже и, вместо чешуек, отлетавших тут и там, начала прекрасно сходить вся моя кожа, как будто кожура банана, как это обычно бывает после болезни. И уже через пару минут я смог выйти из нее целиком. Я видел, как она лежит рядом. Выглядела она довольно противно, но мое ощущение было очень приятным. Тогда я начал спускаться в купальню, чтобы окунуться.
Но как только я собрался коснуться ногой воды, я посмотрел вниз и заметил, что мои ноги опять покрылись чешуей и стали жесткими, грубыми, морщинистыми, совсем, как прежде. Ну, ладно, подумал я, это означает лишь то, что под первым костюмом у меня надет другой, меньший, и что его мне тоже надо снять. Тогда я снова царапал и драл себя когтями, и эта кожа тоже прекрасно сошла, и я вышел из нее, оставив ее лежать рядом с первой, и снова направился к источнику искупаться.
Ну, и снова произошло тоже самое. И я подумал, о, Господи, сколько же еще кож я должен с себя снять? Мне очень хотелось омыть свою больную лапу. Тогда я в третий раз стал царапать себя и снял третью кожу, также, как и две предыдущие, и вышел из нее. Но как только я взглянул на свое отражение в воде, так понял, что опять все было бесполезно.
Тогда лев сказал, но я не знаю, говорил ли он:
– Тебе придется позволить мне раздеть тебя.
Знаешь, я боялся его когтей, да еще как, но к этому моменту я был почти в отчаянии. Так что я просто лег на спину, чтобы он мог это сделать.
В первый же раз он рванул так сильно, что мне показалось, что он вонзил когти прямо мне в сердце. А затем, когда он начал стаскивать с меня кожу, это было еще больнее, чем все, что я когда либо пережил. Единственное, что помогало мне переносить все это, было лишь удовольствие ощущать, как она сходит. Ты, наверное, знаешь, если ты хоть когда нибудь сдирал корочку с ранки. Это больно – еще как, но так приятно видеть, что она отдирается.
– Я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду, – сказал Эдмунд.
– Ну так вот, он запросто содрал всю эту ужасную кожу, точно так же, как и я, когда делал это три раза, только тогда не было больно. И она осталась лежать на траве. Только была она гораздо толще, темнее и выглядела более бугристой, чем все предыдущие. И вот я стал гладким и мягким, как прут без коры, и даже уменьшился в размерах. Затем лев схватил меня – это мне не очень понравилось, потому что теперь, без кожи, мое тело стало очень нежным, и кинул меня в воду. Она ужасающе саднила, но только в первый момент. Потом все стало совершенно превосходно, и как только я начал плавать и плескаться, я обнаружил, что боль в руке исчезла. И тут я понял, почему. Я снова превратился в мальчика. Ты бы решил, что я совсем сошел с ума, если бы я рассказал тебе, как я стал любоваться своими собственными руками. Я знаю, что у меня нет мускулов, и что по сравнению с руками Каспиана мои руки выглядят довольно паршиво, но я был так счастлив увидеть их снова.
Через некоторое время лев вынул меня из источника и одел...
– Одел тебя? Лапами?
– Ну, тут вот я не совсем точно помню. Но каким то образом он одел меня в новую одежду, которая, кстати, и сейчас на мне. А затем я вдруг снова оказался здесь. Это то и заставляет меня думать, что все было скорее всего лишь сном.
– Нет. Это был не сон, – сказал Эдмунд.
– Почему нет?
– Ну, во первых, появилась одежда. А, во вторых, тебя, ну, так сказать, раздраконили.
– Но что же, по твоему, это тогда было? – спросил Юстас.
– Я думаю, что ты видел Аслана, – ответил Эдмунд.
– Аслана! – воскликнул Юстас. – С тех пор, как мы оказались на «Рассветном Путнике», я несколько раз слышал это имя. И я чувствовал... не знаю даже, что... я ненавидел его. Но тогда я всех ненавидел. Кстати говоря, я хотел бы извиниться. Боюсь, что я был порядочной скотиной.
– Ладно, все в порядке, – сказал Эдмунд. – Между нами, ты был еще не таким плохим, как я во время моего первого посещения Нарнии. Ты был просто ослом, я же оказался предателем.
– Ну, тогда и не рассказывай мне про это, – сказал Юстас. – Но кто этот Аслан? Ты его знаешь?
– Ну, он меня знает, – ответил Эдмунд. – Он – великий Лев, сын Императора Над Морем, спасший меня и спасший Нарнию. Мы все его видели. Люси видит его чаще других. И, может быть, мы плывем как раз в страну Аслана.
Некоторое время оба молчали. Последняя, яркая звезда исчезла с небосвода. Горы закрывали от мальчиков восход солнца, но те знали, что оно встает, потому что небо и залив перед ними окрасились в цвет роз. Затем какая то птица вроде попугая закричала в лесу позади них, из за деревьев послышался шум, а затем и звуки рога Каспиана. Лагерь проснулся.

Елизавета Дворецкая Огненный волк

ЦитироватьОгнеяр лежал неподвижно, только волчьи уши настороженно подрагивали. И человеческая тоска томила его сердце. Ему вдруг показалось, что он видит Милаву в последний раз. Не разбираясь, откуда эти мысли, и не пытаясь их прогнать, Огнеяр просто смотрел на девушку, стараясь навек сохранить в памяти каждую черточку ее облика. Боги дали им любовь как награду и проклятие, их счастье затерялось где-то далеко, так что разве сам Солнечный Хорт[101] добежит туда. «Как зимою земля ждет весны, так я жду тебя, - вспомнилось Огнеяру старинное заклятие, песня самой Лады. - Пока бежит вода в Светлом Истире, пока шумит ветер в ветвях деревьев, я жду и ищу тебя. И как ветер не найдет покоя под небом, так я не найду счастья без тебя. Мы назначены друг другу судьбой и богами: ты узнала во мне человека, и мы будем вместе, если не здесь, то в Надвечном Мире мы встретимся. И там я узнаю тебя, а ты узнаешь меня». Огнеяр и не заметил, как кончилась песня, как слова потекли не из памяти, а прямо из сердца. Разве такие слова знает сердце зверя?
Но не только маленькая лесная речка - грань Надвечного Мира пролегла между ними, и даже неукротимый оборотень, Огненный Волк, не мог преодолеть ее.
Милава вдруг подняла голову, словно что-то потревожило ее слух, огляделась, посмотрела в заросли. Огнеяр вздрогнул - он знал, что она не может его видеть, но ее взгляд был устремлен прямо на него, он мог заглянуть ей в глаза. Словно молния пронзила Огнеяра, волчья шкура сама собой сползала прочь, все его существо рвалось к ней.
Но Милава, так ничего и не увидев, опустила глаза и снова провела гребнем по волосам. Она сама не понимала, что с ней, почему на этой неприметной полянке память об Огнеяре особенно обострилась и наполнила ее тоской, какой она не знала за всю эту долгую зиму. Слезы наворачивались на ее глазах от нестерпимого желания увидеть его и от безнадежности этого желания. И тут же она верила, что они будут когда-нибудь вместе, - эта вера нужна была ей, чтобы жить. «Как зимою земля ждет весны, я жду тебя. И как ветер не найдет покоя под небом, так я не найду счастья без тебя...»

Макс Далин Убить некроманта

ЦитироватьДелай только то, что считаешь нужным, и так, как считаешь нужным. Потому что человек погибает - телом или душой, не важно, - когда начинает врать другим и себе, чтобы выглядеть хорошим

Ольга Денисова Вечный колокол

ЦитироватьМир, в котором я живу, прекрасен

Мария Семенова Валькирия

Цитировать..Были подружки, с которыми мы когда-то вместе бегали босиком... Теперь у всех были рассудительные мужья. И многие баловали жён... Не все подружки с утра до вечера пели, но в зелёную прорубь не заглядывалась ни одна. Почему же мне... казалось, будто в девках они как будто летели, трепеща нежными крыльями, тянулись к чему-то, звеневшему... в солнечной синеве... а ныне, мужатыми, словно растеряли перья из крыл. И басни баснями, а наяву что-то я иного не видела. Баснь слагают раз в поколение про тех, у кого сбылось. А сколь таких, кто не дождался, не встретил...

Джон Рональд Руэл ТОЛКИЕН

"ВОЗВРАЩЕНИЕ КОРОЛЯ"

    - Милорды, - сказал Гэндальф, - слушайте слова наместника Гондора, сказанные им перед смертью: "вы можете праздновать победу на полях Пеленнора, но силу, которая сейчас восстанет, победить невозможно". Я не хочу, чтобы вы отчаялись, как он, но вдумайтесь в правду этих слов. Видящие камни не лгут, и даже повелитель Барад-Дура не может заставить их сделать это. Он может выбрать, что показать слабому разуму, может показать значение виденного. Но несомненно, что когда Денетор видел огромные силы, собирающиеся в Мордоре, он видел действительность.
    Наших сил едва хватило, чтобы отбить первый удар. Следующий будет сильнее. Как и говорил Денетор, в этой войне нет надежды. Победу нельзя одержать оружием, будем ли мы сидеть здесь, отбивая осаду за осадой, или перейдем реку. Какой выбор сделать; благоразумие подскажет вам укрепить город и другие места и ждать здесь нападения: так вы немного оттянете свой конец.
    - Значит, мы должны отступить в Минас Тирит, Дол Амрот или Дунхарроу и сидеть там, как дети в песочном замке, когда прилив высок? - спросил Имрахил.
    - Это было бы не новым решением, - сказал Гэндальф. - Разве вы не так поступили в дни Денетора? Но нет! Я сказал, что это было бы благоразумно. Но я не призывал вас к благоразумию. Я сказал, что победу нельзя добыть оружием. Я по-прежнему надеюсь на победу, но не вооруженную. Ибо в центре событий находится Кольцо власти - основа Барад-Дура и надежда Саурона. Обдумав это дело, милорды, вы поймете наше положение и положение Саурона. Если он получит Кольцо, ваша доблесть напрасна и победа его будет быстрой и полной, настолько пол-ной, что никто не сможет предсказать конец его владычества, пока существует этот мир. Если Кольцо будет уничтожено, он падет и падение его будет таким глубоким, что никто не сможет предсказать его возвышения в самом глубоком будущем. Ибо он утратил главную часть своего могущества, свойственную ему с самого начала, и все, что было сотворено или начато при помощи этого могущества, рухнет, и он навсегда останется искалеченным простым духом злобы, грызущим себя во Тьме, но никогда не сможет снова вырасти и обрести форму. Так будет уничтожено великое зло в этом мире.
    Могут возникнуть другие злые силы: ведь Саурон сам по себе - лишь слуга или посол. Но не наше дело - заниматься всеми переменами мира; мы лишь должны заботиться о безопасности тех лет, в которых живем, и подрубать корни у того зла, которое знаем, чтобы те, кто будет жить после нас, получили бы для возделывания чистую почву. Что они с ней сделают, мы не можем знать.
    Теперь Саурон знает это все, он знает, что утерянная им драгоценность снова найдена, но он еще не знает, где она; мы, по крайней мере, на это надеемся. И поэтому он сейчас в великом сомнении. Ибо если мы нашли Кольцо, значит, среди нас есть такой, кто имеет силу владеть им. Это он тоже знает. Разве я не правильно догадался, Арагорн, что вы показывались ему в камне Ортханка?
    - Я сделал это перед выездом из Хорнбурга, - ответил Арагорн. - Я решил, что время настало и что камень появился у меня именно для этого. Это было через десять дней после ухода Хранителя Кольца от Рауроса, и я подумал, что следует отвлечь глаз Саурона от его собственной земли. Слишком редко ему бросали вызов, с тех пор, как он возвратился в свою башню. Хотя, если бы я предвидел, каким быстрым будет его ответный удар, может быть, я не осмелился бы показаться ему. Я едва успел явиться вам на помощь.
    - Но как это? - спросил Эомер. - Все напрасно, говорите вы, если он владеет Кольцом. Почему же он не думает, что напрасно нападать на нас, если мы владеем им?
    - Он не уверен, - ответил Гэндальф. - К тому же мы не можем овладеть всей силой Кольца за день. Оно может быть использовано только одним хозяином, а не многими; и он постарается ударить раньше, чем самый сильный из нас завладеет Кольцом и низвергнет остальных. В это время Кольцо может помочь ему, если удар будет внезапен.
    Он следит. Он видит и слышит многое. Его назгулы по-прежнему всюду. Они пронеслись над этим полем до восхода солнца, хотя мало кто из усталых и спящих заметил их. Он изучает знаки: меч, лишивший его сокровища, сплавлен вновь; ветер судьбы поворачивает в нашу сторону; его первый удар потерпел неожиданное поражение; его великий Капитан погиб.
    Его сомнение все растет, и глаз его теперь устремлен к нам, не замечая больше ничего. Мы должны использовать это. Именно в этом заключена наша надежда. И вот мое мнение. У нас нет Кольца. По мудрости или глупости мы отдали его, чтобы уничтожить раньше, чем оно уничтожит нас. Без него мы не можем победить Саурона силой. Но мы должны отвлечь глаз от истинной опасности для него. Мы не можем достичь победы оружием, но благодаря оружию мы можем дать Хранителю Кольца единственную, хотя и очень хрупкую возможность.
    Как начал Арагорн, так и должны мы продолжать. Мы должны заставить Саурона сделать последний удар. Мы должны вызвать на себя его скрытую силу, чтобы вся его земля опустела. Мы должны немедленно выступить ему навстречу. Мы должны послужить приманкой, даже если его челюсти сомкнутся на нас. Он возьмет приманку в надежде и алчности, потому что подумает: это безрассудство отражает высокомерие нового повелителя Кольца. И он скажет: "Вот! Он слишком быстро и слишком далеко вытянул нос. Пусть идет! Он окажется в ловушке, из которой не сможет выбраться. Тогда я уничтожу его, и то, чем он владеет в своем высокомерии, будет снова моим навсегда."
    Мы должны с открытыми глазами идти в ловушку, с храбростью, но без надежды для самих себя. Все, милорды, вполне вероятно, что мы погибнем в черной битве. И даже если Барад-Дур будет уничтожен, мы не доживем до нового века, но таков, я думаю наш долг. И это все же лучше, чем погибнуть зря - как произойдет, если мы будем сидеть здесь, - и знать, что новый век никогда не наступит.

К.С. Люис
"Расторжение брака"

Слышали мы и такой разговор:
— Нет, нет, об этом и речи быть не может! — говорила еще одна призрачная дама светлой женщине. — И не подумаю остаться, если надо с ним встретиться. Конечно, как христианка, я его прощаю. А большего не проси. И вообще, как он тут очутился? Хотя это дело ваше...
— Ты его простила, — начала женщина, — значит...
— Простила как христианка — уточнила еще раз дама. — Но есть вещи, которых забыть нельзя.
— Я не понимаю, — снова начала женщина.
— Вот именно! — дама горько усмехнулась. — Ты уж поймешь! Кто, как не ты, твердила, что Роберт ничего плохого не сделает? Нет, нет, помолчи хоть минуту!.. Ты и не представляешь, что я вынесла с твоим Робертом. Я из него человека сделала! Я ему жизнь отдала! А он?

Эгоизм, сплошной эгоизм. Нет, ты слушай, когда я за него вышла, он получал сотен шесть. И до смерти бы их получал — да, Хильда! — если бы не мои заботы. Я его буквально тащила за руку. У него абсолютно нет честолюбия, его тащить — как мешок с углем. Я его силой заставила поступить на другую работу. Мужчины такие лентяи... Можешь себе представить — он говорил, что не может работать больше тринадцати часов в день! А я что, меньше работала? У меня все часы — рабочие, да. Я его весь вечер подгоняла, а то, дай ему волю, он бы завалился в кресло и сидел. От него помощи не дождешься. Иногда он меня просто не слышал. Хоть бы из вежливости... Он забыл, что я дама, хотя и вышла замуж за него. День и ночь я билась, чтобы ему угодить. Я часами расставляла цветы в этой дыре, а он? Нет, ты не поверишь! Говорил, чтобы я не ставила их на письменный стол. Он чуть не взбесился, когда я опрокинула вазу на его писанину. Он, видите ли, хотел книгу написать... Куда ему! Ну, я дурь из него выбила. Нет, Хильда, ты слушай. А гости! Он все норовил уйти к этим своим «друзьям». Я-то знала, я-то сразу поняла, что от этих друзей мало толку. И я сказала: «Роберт! Твои друзья — это мои друзья. Мой долг — принимать их здесь, как бы я ни устала, и как бы мы ни были бедны.» Да. Казалось бы, ясно. Но они явились. Тут уж мне понадобился такт и такт. Умная женщина умеет во-время сказать словечко. Я хотела, чтобы он увидел их на другом фоне. Им у меня было не по себе... Не очень уютно. Бывало, смотришь и смеешься. Конечно, пока лечение не кончилось, и Роберту было не по себе. Но ведь это для его же блага! И года не прошло, как всех его друзей разогнало!

Поступил он на новую службу. И что же ты думала! Он говорит: «Ну, теперь хоть оставь меня в покое!»... То есть как? Я чуть не кончилась. Я чуть не бросила его... но я — человек долга. Как я над ним билась, чтобы его перетащить в просторный дом! И ничего, ни капли радости! Другой бы спасибо сказал, когда его встречают на пороге и говорят: «Вот что, Боб. Обедать нам некогда. Надо идти смотреть дом. За час управимся!» А он! Истинное мучение... К этому времени твой драгоценный Роберт ничем не интересовался, кроме еды.

Ну, притащила я его в новый дом. Да, да, сама знаю! Он был для него великоват, не совсем по средствам. Но я завела приемы! Нет, уж увольте, его друзей я не звала. Я звала нужных людей, для него же и нужных. Тут уж всякому ясно, приходится быть элегантной. Казалось бы, чего ему еще? Но с ним просто сил не было, никаких сил! Постарел, молчит, ворчит... Скажи: зачем он сутулился? Я ему вечно твердила: распрямись! А с гостями? Все я, все я одна. Я ему сотни раз говорила, что он изменился к худшему. Я вышла замуж за живого молодого человека, общительного, даровитого... Да... Я вечно спрашивала: «Что с тобой творится?!» А он вообще не отвечал. Сидит, уставится на меня своими черными глазами (я просто возненавидела черноглазых мужчин) и ненавидит меня, да, теперь я знаю, ненавидит. Вот и вся благодарность. Никаких чувств, ни капли нежности — а он ведь к тому времени вышел в люди! Я ему вечно твердила: «Роберт, ты просто разлагаешься!» К нам ходили молодые люди — я не виновата, что я им интереснее, чем он! — так вот, они просто смеялись над ним, да, смеялись!

Я выполнила свой долг до конца. Я купила дога, чтобы Роберт с ним гулял. Я каждый вечер звала гостей. Я возила его повсюду. Когда все было из рук вон плохо, я даже разрешила ему писать, вреда это уже не принесло бы. Что ж, я виновата, если у него случился этот криз? Моя совесть чиста. Я свой долг выполнила, да мало кто его так выполнял. Теперь ты видишь, почему я не могу...

Нет, постой: вот что, Хильда. Встретиться я с ним не хочу, то есть — встретиться, и все. Но я согласна о нем заботиться. Только вы уж не вмешивайтесь. Впрочем, времени тут много, чего-нибудь, может, и добьюсь... Один он не справится. Ему нужна твердая рука. Я его знаю лучше, чем ты. Что, что? Нет, нет, давай его сюда, слышишь? Мне так плохо! Мне нужно кого-то... э-э... опекать. Я там одна, никто со мной не считается! А Роберта я переделаю! Это просто ужасно, вы все тут торчите, а толку от вас нет! Дайте его мне! Ему вредно жить по своей воле. Это нечестно, это безнравственно. Где мой Роберт?! Какое вы имели право его прятать?! Я вас всех ненавижу! Как же я буду его переделывать, если вы нас разлучили?
И призрачная дама угасла, как слабое пламя свечи. Секунду-другую в воздухе стоял неприятный запах, потом не осталось ничего.

Ирина МЕДВЕДЕВА

Обучение у воды

Однажды крестьянин спас даоса, когда тот тонул. Решил даос отблагодарить крестьянина за добрый поступок и отвёл его в свою пещеру. Там достал из тайника огромную тыкву и вынул из неё три волшебные вещи: иглу, колотушку и жезл.
Положил их даос у ног крестьянина, и сказал:
—Хоть эти вещи и неказисты на вид. заключена в них волшебная сила: игла дарует жизнь и излечивает все болезни, колотушка при ударе высекает золотые и серебряные монеты, а жезл даёт власть победить любое войско и уничтожить вра¬гов. Ты спас мне жизнь, и в награду ты можешь выбрать одну из них.
Крестьянин, не долго думая, взял иглу и спрятал её у себя в поясе.
— Ты слишком быстро принял решение, —удивился даос. — Неужели тебя не прельщают богатство и власть?
— Я выбрал жизнь, — ответил мудрый крестьянин, — так как ни власть, ни богатство без неё цены не имеют, а спасая жизни других, я, при желании, буду иметь и власть и богат¬ство. Вот почему мне милее игла, а что касается жезла и коло¬тушки, то с ними хлопот не оберёшься.

Энн Райс "Скрипка"

Я долго лежала рядом с Карлом, а когда наступила ночь, подумала: «Что ж, он мертв вот уже два дня, а ты, наверное, нарушаешь закон. Но разве это имеет значение? Что с тобой смогут сделать? Все равно всем известно, отчего он умер. СПИД. Совершенно безнадежный случай. Когда в дом все-таки придут люди, они все здесь уничтожат. Заберут тело и сожгут».
Наверное, именно по этой причине я так долго скрывала его смерть. Я не опасалась трупного яда или чего-то подобного. Он сам в последние месяцы был чрезвычайно осторожен и требовал, чтобы я постоянно носила маску и перчатки. А потом я лежала рядом с ним, мертвым, среди грязи и микробов, одетая в толстый бархатный халат. Но на моей коже не было ни единой царапины, и это спасало меня от всех бактерий и вирусов, скопившихся вокруг.
Наша близость ограничивалась только прикосновениями, причем исключительно такими, после которых можно было вымыть кожу в местах контакта, – мы никогда не следовали принципу «будь что будет».
СПИД так до меня и не добрался. И только сейчас, по прошествии двух дней, когда я решила, что, пожалуй, следует позвонить и поставить их в известность, – только сейчас я пожалела, что не заразилась. Во всяком случае, мне казалось, что пожалела.
Как легко желать смерти, когда она тебе не грозит! Как легко полюбить смерть – а лично я ее люблю всю свою жизнь и видела, как ее самые преданные обожатели в конце ломались, переходя на крик в своих мольбах пожить еще немного, как будто все темные вуали и лилии, и запах свечей, и грандиозные обещания могилы ничего не означают.
Я все это знала. И тем не менее всегда желала себе смерти. Только так можно было продолжать жить.

Ги де Мопассан
Ожерелье

Это была одна из тех изящных и очаровательных девушек, которые, словно по иронии судьбы, рождаются иногда в чиновничьих семействах. У нее не было ни приданого, ни надежд на будущее, никаких шансов на то, чтобы ее узнал, полюбил и сделал своей женой человек состоятельный, из хорошего общества, и она приняла предложение мелкого чиновника министерства народного образования.
Не имея средств на туалеты, она одевалась просто, но чувствовала себя несчастной, как пария, ибо для женщин нет ни касты, ни породы, — красота, грация и обаяние заменяют им права рождения и фамильные привилегии. Свойственный им такт, гибкий ум и вкус — вот единственная иерархия, равняющая дочерей народа с самыми знатными дамами.
Она страдала непрестанно, так как чувствовала себя рожденной для изящной жизни, для самой утонченной роскоши. Она страдала от бедности своего жилья, от убожества голых стен, просиженных стульев, полинявших занавесок. Все, чего не заметила бы другая женщина того же круга, мучило ее и возмущало...

Петр Вайль
Гений места
... история с картиной Веронезе.
Церковь заказала ему сюжет Тайной вечери, но отказалась принять: мало того, что один апостол режет баранину, а другой ковыряет вилкой в зубах,  - живописец разместил на холсте полсотни фигур, включая негритят-прислужников, пьяных немецких солдат, карликов, шутов и собак. Вышел скандал, и Веронезе вызвали на суд инквизиции. В итоге сошлись на смене названия: "Пир в доме Левия" (в скобках подивимся инквизиторской терпимости). Запись допроса сохранилась.
- Вы в самом деле считаете, что все эти люди присутствовали на Тайной вечере?
- Нет, я полагаю.что там были только господь наш Иисус и его ученики.
- Почему же вы изобразили всех остальных? 
- На холсте заказанного размера оставалось много места. И я подумал, что могу заполнить его по своему усмотрению.
Достоинство, прямодушная гордость мастера, забытая зависимость от материала - и ни слова о духовке и нетленке.

К.Кастанеда  "Путешествие в Икстлан"

Я искренне заявил, что его манера гадать о том, о чем он не может иметь ни малейшего понятия, мне отвратительна, и что самое неприятное в этом то, что он говорит с такой уверенностью, словно видел все собственными глазами.
- Но все, что я говорю, - правда, - сказал дон Хуан с обезоруживающей прямотой. - Я видел все это. Она была очень тонкой личностью.
Я знал, что спорить не имеет смысла, но очень разозлился на него за то, что он разбередил самую глубокую из моих ран. Поэтому я сказал, что, в конце концов, та девушка была не такой уж тонкой личностью, и что, по моему мнению, она была личностью довольно слабой.
- Как и ты, - спокойно произнес дон Хуан. - Но это - не важно. Значение имеет лишь то, что ты ее повсюду искал. Это делает ее особым человеком в твоей жизни. А для особых людей у нас должны быть только хорошие слова.
Я был подавлен. Глубокая печаль начала охватывать меня.
- Что ты со мной делаешь, дон Хуан? - спросил я. - Тебе каждый раз удается вогнать меня в печаль. Почему?
- А сейчас ты потворствуешь своей сентиментальности, - с укором сказал он.
- Но в чем тут дело, дон Хуан?
- Дело в доступности, - провозгласил он. - Я напомнил тебе о той девушке только затем, чтобы непосредственно показать то, чего не смог показать посредством ветра. Ты потерял ее, потому что был доступен; ты всегда находился в пределах ее досягаемости, и твоя жизнь была подчинена строгому распорядку.

"Путешествие в Икстлан" - одна из моих любимейших книг цикла. Приведу и я отрывок, к-рый просто поразил меня, когда я читал книжку впервые, 6 лет назад, развалившись на веранде на даче. Поразил он меня тем, что просто идеально подходил к ситуации, сложившейся в моей жизни в то время.

Глава 5. Принять ответственность
...
Дон Хуан улыбнулся и затянул мексиканскую мелодию.
- Если ты что-то решил, нужно идти до конца, - сказал он, - но при этом необходимо принять на себя ответственность за то, что делаешь. Что именно человек делает, значения не имеет, но он должен знать, зачем он это делает, и действовать без сомнений и сожалений.
Он смотрел на меня изучающе. Я не знал, что сказать. Наконец, у меня сформировалось мнение, почти протест. Я воскликнул:
- Но это же невозможно!
Он спросил, почему, а я ответил, что, наверно, было бы идеально, если бы люди обдумывали все, что собираются сделать. Но на практике, однако, такое невозможно, и невозможно избежать сомнений и сожалений.
- Еще как возможно! - убежденно возразил дон Хуан, - Взгляни на меня. У меня не бывает ни сомнений, ни сожалений. Все, что я делаю, я делаю по собственному решению, и принимаю на себя всю полноту ответственности за это. Самое простое действие, например, прогулка с тобой по пустыне, может означать для меня смерть. Смерть неуклонно идет по моему следу. Поэтому места для сомнений и сожалений я оставить не могу. И если во время нашей с тобой прогулки мне предстоит умереть в пустыне, то я должен там умереть. Ты же, в отличие от меня, ведешь себя так, словно ты бессмертен, а бессмертный человек может позволить себе отменять свои решения, сожалеть о том, что он их принял, и в них сомневаться. В мире, где за каждым охотится смерть, приятель, нет времени на сожаления или сомнения. Время есть лишь на то, чтобы принимать решения.
Я совершенно искренне возразил, что, по моему мнению, мир, о котором он говорит, нереален, что он произвольно создает этот мир, взяв идеальную модель поведения и утверждая, что следует действовать именно таким образом.
И я рассказал дону Хуану о своем отце, который любил читать мне бесконечные проповеди о чуде здравого ума в здоровом теле, о том, что молодым людям следует закалять и укреплять свое тело, преодолевая трудности и участвуя в спортивных состязаниях. Отец был молод; когда мне было восемь, ему едва исполнилось двадцать семь. Летом он, как правило, уезжал из города, где работал учителем в школе, чтобы хоть месяц провести на ферме моего деда, где я жил. Этот месяц был для меня сущим адом. Я привел дону Хуану один из типичных примеров поведения отца. Пример этот, как мне казалось, вполне соответствовал теме нашего разговора.
Едва приехав на ферму, отец тут же тащил меня с собой на длинную прогулку, во время которой мы обсуждали дальнейшие действия. Отец строил планы насчет того, как мы будем ходить плавать каждое утро в шесть часов. Вечером он заводил будильник на полшестого, чтобы утром у нас было достаточно времени: ведь ровно в шесть мы уже должны быть в воде. Утром будильник звонил, отец выбирался из постели, надевал очки и выглядывал в окно.
Я даже дословно вспомнил монолог, который он при этом произносил:
- М-м-м... Что-то сегодня как-то облачно. Слушай, я полежу еще минут пять. О'кей? Только пять! Просто нужно хорошенько потянуться, чтобы сон окончательно прошел.
И он неизменно засыпал, и спал до десяти, а иногда и до полудня.
Я сказал дону Хуану, что особенно меня раздражало то, что он упорно не желал отказываться от своих невыполнимых решений. Ритуал повторялся каждое утро, до тех пор, пока я, в конце концов, не отказывался заводить будильник, чем страшно обижал отца.
- Это вовсе не были невыполнимые решения, - возразил дон Хуан, явно принимая сторону моего отца. - Он просто не знал, как ему проснуться и встать, вот и все.
- Как бы там ни было, - сказал я, - я не терплю неосуществимых решений.
- А какое решение было бы в данном случае осуществимым? - застенчиво улыбаясь, спросил дон Хуан.
- Отец должен был признаться себе, что не в силах пойти купаться в шесть, и решить, что купаться мы отправимся, скажем, в три часа пополудни.
- Твои решения ранят дух, - сказал дон Хуан исключительно серьезным тоном.
Мне показалось, что в голосе его даже прозвучали печальные нотки. Довольно долго мы молчали. Мое раздражение улеглось. Я думал о своем отце.
- Он не хотел идти купаться в три часа пополудни. Неужели ты не понимаешь? - сказал дон Хуан.
Его слова заставили меня взвиться.
Я сказал, что отец был слаб, и таким же был его мир идеальных поступков, которые он никогда не осуществлял. Я почти кричал.
Дон Хуан не произнес ни слова. Он медленно и ритмично покачал головой. Я чувствовал ужасную печаль. Всякий раз, когда я вспоминал об отце, меня охватывало какое-то опустошающее чувство.
- Думаешь, ты был сильнее, да? - как бы между прочим спросил дон Хуан.
Я ответил, что именно так и думаю, и начал было рассказывать о состоянии эмоциональной сумятицы, в которое отец неизменно меня приводил, но дон Хуан перебил;
- Он поступал с тобой нечестно?
- Нет.
- Может, он был мелочен по отношению к тебе?
- Нет.
- И он делал для тебя все, что было в его силах?
- Да.
- Так что тебе не нравится?
Я снова начал кричать, что он был слаб, но спохватился и понизил голос. На допросе у дона Хуана я чувствовал себя как-то нелепо.
- Зачем ты все это делаешь? - спросил я, - Предполагалось, что мы будем говорить о растениях.
Я был раздражен и подавлен больше, чем когда-либо до этого. Я сказал, что мое поведение - не его дело, и что не с его познаниями об этом судить, а он разразился грудным хохотом.
- Когда ты злишься, ты всегда чувствуешь, что прав, да? - спросил он и по-птичьи моргнул.
Это было действительно так. Мне была свойственна тенденция всегда чувствовать праведность своего гнева.
- Давай не будем говорить о моем отце, - сказал я, изображая хорошее настроение, - поговорим лучше о растениях.
- Нет уж, давай поговорим о твоем отце, - настаивал дон Хуан. - Это как раз то, с чего нам сегодня следовало бы начать. Если ты думаешь, что был настолько сильнее его, то скажи, почему ты сам не ходил купаться в шесть утра и не вытаскивал его с собой?
Я ответил, что не мог поверить в то, что отец просил меня об этом всерьез. Я всегда считал, что купание в шесть утра - это дело моего отца, а не мое.
- С того момента, как ты принял его идею, это стало также и твоим делом, - резко сказал дон Хуан.
Я сказал, что никогда ее не принимал, потому что знал, что отец склонен к самообману. Таким тоном, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся, дон Хуан спросил, почему я тогда же не сказал отцу все, что по этому поводу думал.
- Отцу таких вещей не говорят, - неуверенно попытался я объяснить.
- А, собственно, почему?
- В моем доме это было не принято, вот и все.
- Ты совершал гораздо более неприглядные поступки в своем доме, - провозгласил он, как судья, выносящий приговор. - Единственное, чего ты так и не совершил - ты не возжег огонь собственного духа?
Сила этих его слов была столь сокрушительной, что они, словно эхо, отозвались в моем сознании. Он опрокинул все мои щиты. Я был не в состоянии с ним спорить. Чтобы как-то защититься, я кинулся записывать.
В последней слабой попытке объясниться я сказал, что всю жизнь мне почему-то приходится иметь дело с людьми вроде моего отца, которые, подобно ему, бросали мне наживку в виде своих заманчивых планов, а в итоге я всегда оказывался не у дел.
- Ты жалуешься, - мягко произнес дон Хуан. - Ты жаловался всю свою жизнь, потому что не привык принимать ответственность за свои решения. Если бы ты согласился с решением твоего отца каждое утро в шесть часов ходить купаться, ты пошел бы самостоятельно, если бы понадобилось, или послал бы отца к черту, едва он заикнулся бы на эту тему после того, как ты понял, чего стоят все эти разговоры. Но ты ничего ему не сказал. Так что ты был так же слаб, как твой отец. Принять на себя ответственность за свои решения - это значит быть готовым умереть за них.
- Постой, постой! - воскликнул я. - Ты передергиваешь!
Но он не дал мне закончить. А сказать я собирался, что привел своего отца лишь в качестве примера нереалистического образа действия, и что ни один здравомыслящий человек не согласится умирать за такую идиотскую вещь.
- Не имеет значения, каким именно является решение, - сказал дон Хуан. - В этом мире нет ничего более серьезного, чем что-либо другое. Разве ты не понимаешь? В мире, где за каждым охотится смерть, не может быть маленьких или больших решений. Здесь есть лишь решения, которые мы принимаем перед лицом своей неминуемой смерти.
Я не мог сказать ничего. Прошло не менее часа. Дон Хуан совершенно неподвижно лежал на своей циновке. Но он не спал.
- Почему ты мне все это рассказываешь, дон Хуан? - спросил я. - Почему ты делаешь все это со мной?
- Ты пришел ко мне, - ответил он. - Вернее, ты был ко мне приведен. И я за тебя взялся.
- Прошу прощения?..
- Ты мог бы взяться за своего отца, если бы стал ради него купаться по утрам. Но ты не сделал этого, наверно, потому, что был слишком молод. Я прожил больше тебя. Надо мной ничего не висит. В моей жизни нет спешки, поэтому я могу как следует за тебя взяться.

Сергей Лукьяненко.
Человек, который многого не умел

-Я расскажу тебе про все звезды, про большие и маленькие, про те,  у
которых есть громкие имена, и про те, которые имеют лишь скромные цифры  в
каталоге... Но ты прекраснее всех звезд...
     - Говори...
     - Полярная Звезда рассказала мне о путешествиях и путешественниках, о
грохоте морских волн и свисте холодных вьюг Арктики, о  парусах,  звенящих
от ударов ветров... Тебе никогда не будет грустно,  когда  я  буду  рядом.
Только будь со мной, ведь ты прекрасней всех звезд...
     - Говори...
     - Альтаир и Хамаль рассказали мне об ученых и полководцах,  о  тайнах
Востока, о забытых искусствах и древних науках... Тебе  никогда  не  будет
больно, когда я буду рядом. Только будь со мной, ведь ты  прекраснее  всех
звезд...
     - Говори...
     - Звезда Барнада рассказала мне про первые звездные корабли, мчащиеся
сквозь космический холод, про стон сминаемого метеором металла, про долгие
годы в стальных стенах и первые мгновения в  чужих,  опасных  и  тревожных
мирах... Тебе никогда не будет одиноко, когда я буду рядом. Только будь со
мной, ведь ты прекраснее всех звезд...
     Она вздохнула, пытаясь вырваться из плена его слов. И спросила:
     - А что ты умеешь?
     Он вздрогнул, но не пал духом.
     - Посмотри в окно.
     Миг и в черной пустоте вспыхнула звезда. Она  была  так  далеко,  что
казалась точкой, но он знал, что это самая  красивая  звезда  в  мире  (не
считая, конечно, той, что прижалась к его плечу). Тысяча планет  кружилась
вокруг звезды в невозможном, невероятном танце, и на каждой планете  цвели
сады и шумели моря, и красивые люди купались в теплых озерах, и  волшебные
птицы пели негромкие песни, и хрустальные водопады звенели  на  сверкающих
самоцветами камнях...
     - Звездочка в небе... - сказала она. - Кажется ее раньше не было,  но
впрочем, я не уверена... А что ты умеешь делать?
     И он ничего не ответил.
     - Как же мы будем жить, - вслух  рассуждала  она.  -  В  этом  старом
домике, где даже газовой  плиты  нет...  А  ты  совсем  ничего  не  умеешь
делать...
     - Я научусь, - почти закричал он. - Обязательно! Только поверь мне!
     И она поверила.

     Он больше не зажигает звезды. Он  многое  научился  делать,  работает
астрофизиком и хорошо зарабатывает. Иногда, когда он  выходит  на  балкон,
ему на мгновение становится грустно, и он боится посмотреть  на  небо.  Но
звезд не становится меньше. Теперь их зажигает кто-то  другой,  и  неплохо
зажигает...
     Он говорит, что счастлив, и я в это верю. Утром, когда жена еще спит,
он идет на кухню, и молча становится у плиты. Плита  не  подключена  ни  к
каким баллонам, просто в ней горят две  маленькие  звезды,  его  свадебный
подарок.
     Одна  яркая,  белая,  шипящая,   как   электросварка,   и   плюющаяся
протуберанцами, очень горячая. Чайник на ней закипает за полторы минуты.
     Вторая тихая, спокойная, похожая на комок  красной  ваты,  в  который
воткнули лампочку. На ней удобно подогревать вчерашний суп  и  котлеты  из
холодильника.
     И самое страшное то, что он действительно счастлив.

   Нил Гейман
   Американские Боги
   И все же, давным-давно, еще мальчиком, он читал одну историю: историю о путнике, который, поскользнувшись, упал в пропасть, на тропе его ждали тигры-людоеды, внизу – острые скалы; но ему удалось уцепиться за выступ и держаться за него изо всех сил. Возле него на выступе рос кустик земляники, а внизу и вверху ждала верная смерть. «Что ему теперь делать?» - спрашивалось в истории.
   А ответ был таков: «Есть землянику».
   Мальчишкой он не видел смысла в этой байке. А вот сейчас понял. Поэтому он закрыл глаза и стал целоваться, не чувствуя ничего, кроме губ Сэм, сладких, как дикая земляника.

Константин  Паустовский

Случай с Диккенсом


Желтые облака над Феодосией. Они кажутся древними, средневековыми. Жара. Прибой гремит жестянками. Мальчишки сидят на старой акации и набивают рот сухими сладкими цветами. Далеко над морем поднимается прозрачная струя дыма - идет из Одессы теплоход. Мрачный рыбак, подпоясанный обрывком сети, свистит и сплевывает в воду - ему скучно. Рядом с рыбаком на берегу сидит мальчик и читает книгу. «Дай, пацан, поглядеть, что такое за книга», — хрипло просит рыбак. Мальчик робко протягивает книгу. Рыбак начинает читать. Он читает пять минут, десять, он сопит от увлечения и говорит:" Вот это завинчено, убей меня бог!" Мальчик ждет. Рыбак читает уже полчаса. Облака переменились на небе местами, мальчишки уже объели одну акацию и полезли на другую. Рыбак читает. Мальчик смотрит на него с тревогой. Проходит час. "Дядя, — шепотом говорит мальчик, — мне надо домой". — "До мамы?" — не глядя на него, спрашивает рыбак. "До мамы", — отвечает мальчик. "Успеешь до мамы", — сердито говорит рыбак. Мальчик замолкает. Рыбак с шумом перелистывает страницы, глотает слюну. Проходит полтора часа. Мальчик начинает тихо плакать. Теплоход уже подходит к порту и гудит небрежно и величаво. Рыбак читает. Мальчик плачет, уже не скрываясь, слезы текут по его дрожащим щекам. Рыбак ничего не видит. Старый пристанский сторож кричит ему: "Петя, чего ты мучаешь ребенка! Отдай книгу, имей каплю совести". Рыбак удивленно смотрит на мальчика, бросает ему книгу, плюет, говорит с сердцем: "На, собственник, базарная душа, подавись своей книгой!" Мальчик хватает книгу и бежит, не оглядываясь, по раскаленному портовому спуску. "Что это была за книга?" — спрашиваю я рыбака. "Та Диккенс, — говорит он с досадой. — Такой прилипчивый писатель — как смола!"

ЦитироватьДжордж Мартин, Игра Престолов

АРЬЯ
Вверх, – выкрикнул Сирио Форель, целя в голову. Палочные мечи стукнули, и Арья отбила удар. – Налево, – закричал он, свистнул его клинок.
Ее меч метнулся навстречу. Стук заставил его прищелкнуть зубами.
– Вправо, – сказал он. А потом снова – вниз и налево, и снова налево, Сирио быстрее и быстрее продвигался вперед. Арья отступала, отбивая каждый удар.
– Выпад, – предупредил Сирио, и когда он шагнул вперед, она отступила в сторону, отвела от себя клинок и рубанула по плечу Фореля. То есть едва не прикоснулась к нему... Едва. Но близко было уже настолько, что Арья ух – мыльнулась. Перед ее глазами прыгала влажная от пота прядь. Арья отбросила ее в сторону тыльной стороной ладони.
– Налево, – пропел Сирио. – Вниз. – Меч его метался, и в маленьком зале эхо отзывалось «стук, стук, стук» . – Влево. Влево. Вверх. Влево. Вправо. Влево. Вниз. Влево!
Деревянный клинок кольнул ее прямо в грудь, внезапный удар потряс ее тем более, что явился не с той стороны.
– Ох! – воскликнула она. Значит, появится свежий синяк, к тому времени, когда она заснет где-нибудь на корабле. «Синяк – это урок, – сказала себе Арья, – а каждый урок делает нас лучше» .
Сирио отступил назад.
– Ты уже мертва.
Арья скорчила рожу.
– Ты сплутовал, – сказала она с жаром. – Ты сказал налево, а ударил справа.
– Так. Но ты теперь – мертвая девочка.
– Но ты же солгал!
– Это слова мои лгали. Но глаза и рука кричали тебе правду, а ты не заметила ее.
– Нет, – возразила Арья. – Я следила за тобой каждую секунду.
– Следить, девочка, это не значит видеть. Водяной плясун видит. Теперь клади меч, настало время слушать.
Она последовала за учителем к стене, он опустился на скамейку.
– Сирио Форель был первым мечом морского лорда Браавоса. И знаешь ли ты, как это случилось?
– Ты был самым сильным фехтовальщиком города?
– Именно так, но почему? Ведь другие были сильнее и моложе, но почему же Сирио Форель оказался лучшим? Теперь я скажу тебе. – Он прикоснулся кончиком своего мизинца к глазам. – Я обладаю зрением, истинным зрением, в нем самая суть.
Слушай меня, корабли Браавоса плавают повсюду, где дует ветер, к разным землям, удивительным странам, а когда они возвращаются, капитаны доставляют в зверинец морского лорда странных животных. Таких ты никогда не видала; полосатых лошадей, огромных пятнистых зверей с шеями длинными, как ходули, волосатых свиномышей, ростом с корову, жалящих мантикоров, тигров, которые вынашивают своих щенков в сумке, жутких двуногих ящеров с косами вместо когтей. Сирио Форель видел их.
В тот день, о котором я говорю, Браавос погиб первым, и морской владыка послал за мной. Многие являлись к нему, и всех он отсылал, но никто не мог понять почему. Когда я явился пред его очи, владыка сидел, а на коленях его лежал жирный желтый кот. Он сказал мне, что один из его капитанов привез ему этого зверя с островов, лежащих у солнечного восхода. «Видел ли ты когда-нибудь подобных ему?» – спросил он.
И я ответил: каждую ночь переулки Браавоса кишат тысячами подобных ему. Морской владыка расхохотался, и в тот же день я был назначен первым мечом.
Арья скривилась.
– Я не поняла.
Сирио прищелкнул зубами.
– Кошка была обыкновенной и не более того. Остальные же хотели увидеть сказочного зверя, поэтому-то и видели его. Они говорили, какой он крупный. А кот был не больше любого другого, просто разжирел от безделья, потому что морской владыка кормил его с собственного стола. Какие забавные маленькие уши, они говорили, а уши были откушены в драках. К тому же это был явный кот, хотя морской владыка назвал его кошкой. И именно кошку видели все остальные. Ты слушаешь меня?
Арья подумала.
– А ты увидел, какой он на самом деле!
– Именно так. Нужно только открыть глаза. Сердце может солгать, голова одурачит тебя, но глаза видят верно. Гляди своими глазами, слушай своими ушами. Пробуй своим ртом. Нюхай своим носом. Ощущай своей кожей. Потом придут мысли... потом. Только так можно узнать правду.
– Именно так, – сказала Арья ухмыляясь. Сирио Форель позволил себе улыбку.
– Но я думаю, что, когда мы доберемся в этот ваш Винтерфелл, настанет время вложить Иглу в твою руку.
Позади них огромные деревянные двери Малого зала с грохотом распахнулись. Арья крутнулась на месте. Под аркой двери появился рыцарь из Королевской гвардии в компании пяти ланнистерских гвардейцев. Он был в полной броне, но забрало было поднято. Арья помнила эти сонные глаза и ржавые усы по Винтерфеллу, рыцарь этот приехал вместе с королем, звали его сир Меррин Трант. Красные плащи были в кольчугах на вареной коже и в стальных шлемах с львиными гербами.
– Арья Старк, – сказал рыцарь, – пойдем с нами, дитя.
Арья неуверенно закусила губу.
– Чего вы хотите?
– Твой отец хочет видеть тебя. Арья шагнула вперед, но Сирио Форель удержал ее за руку.
– Хотелось бы знать, почему лорд Эддард послал вместо своих людей Ланнистеров?
– Знай свое место, учитель танцев, – сказал сир Меррин. – Не твое дело.
– Мой отец не посылал вас, – сказала Арья, хватая свой деревянный меч. Ланнистеры расхохотались.
– Положи палку, девочка, – сказал ей сир Меррин. – Я из Белых Мечей, брат Королевской гвардии.
– Каким был и Цареубийца, когда убивал старого короля, – сказала Арья. – Я не пойду с вами против желания. У сира Меррина Транта кончилось терпение.
– Возьмите ее, – сказал он своим людям, надвигая забрало на шлем.
Трое из них шагнули вперед, кольчуги мягко позвякивали на каждом шагу. Арья вдруг испугалась. «Страх режет глубже меча» , – сказала она себе, чтоб замедлить биение сердца. Но Сирио Форель шагнул между ними, легонько похлопывая деревянным мечом по сапогу.
– Остановитесь. Я вижу людей или псов, способных напасть на ребенка?
– С дороги, старик, – проговорил один из красных плащей.
Палка Сирио, просвистев, обрушилась на его шлем.
– Я – Сирио Форель, и впредь ты будешь разговаривать со мной с большим уважением.
– Лысый сукин сын. – Человек извлек свой длинный меч. Палка дернулась с невероятной быстротой. Послышался громкий хруст, и меч звякнул о каменный пол. – Ох, рука! – закричал гвардеец, хватаясь за перебитые пальцы.
– Ты слишком быстр для учителя танцев, . – сказал сир Меррин.
– А ты для рыцаря слишком нетороплив, – отвечал Сирио.
– Убейте браавосийца и приведите ко мне девчонку, – приказал рыцарь в броне.
Четверо Ланнистеров обнажили мечи. Пятый, с перебитыми пальцами, сплюнув, вытащил кинжал левой рукой.
Сирио Форель цокнул зубами, занимая позу водяного плясуна, обратившись лишь одной стороной к врагу.
– Арья, детка, – окликнул он, не отрывая глаз от Ланнистеров, – на сегодня с танцами покончено. Тебе лучше идти. Беги к отцу.
Арья не хотела оставлять его, но он всегда учил ее выполнять его приказы.
– Быстрая, как олень, – прошептала она.
– Именно так, – ответил Сирио Форель, пока Ланнистеры окружали его.
Арья отступила, крепко сжимая в руках деревянный меч. Глядя на Сирио, она успела понять, что он только играл с нею во время поединков. Красные плащи наступали на него с трех сторон, со сталью в руках. Их руки и грудь прикрывали кольчуги, штаны – стальные пластины, одной только кожей были защищены лишь ноги. Все они были без перчаток, в шлемах со стрелками, но без забрала.
Сирио не стал ждать, пока они схватят его, и сразу ушел влево. Арья еще не видела, чтобы человек двигался так быстро. Один меч он остановил своей палкой и уклонился от второго. Лишившись равновесия, оба противника столкну – лись друг с другом. Сирио пнул сапогом в спину второго, и красные плащи повалились вместе на браавосийца, налетел третий, метя мечом в голову. Сирио поднырнул под его клинок и ударил вверх. Человек Ланнистеров с воплем упал, кровь хлынула из кровавой дыры, оставшейся на месте левого глаза. Упавшие поднимались, Сирио ударил одного из них в лицо и прихватил стальной шлем с головы другого. Человек с кинжалом замахнулся. Сирио остановил руку шлемом и разбил палкой колено лежавшего. Последний из красных плащей с ругательством нанес удар, обеими руками взявшись за меч. Сирио откатился направо, и жестокий удар мясника угодил прямо между плечом и шлемом встававшего на колени гвардейца, того, что лишился шлема. Длинный меч рассек и панцирь, и кожу, и плоть. Прежде чем убийца успел высвободить свой кинжал, Сирио ударил его в адамово яблоко. С воем гвардеец отшатнулся назад, вцепившись пальцами в шею, лицо его почернело.
Когда Арья достигла задней двери, выходящей к кухне. пятеро латников уже лежали на полу – мертвые или уми – рающие. Она услышала проклятия сира Меррина Транта.
– Проклятые олухи, – ругнулся он, извлекая свой длинный меч из ножен.
Сирио Форель занял свою позу и прицокнул зубами.
– Иди отсюда, детка, – приказал он ей, не глядя. – Уходи.
Смотри своими глазами, сказал он. И она видела: рыцаря, облаченного в белую броню, его ноги, голову, горло и руки, окованные металлом, глаза, упрятанные под высокий белый шлем, и в ладонях его жестокую сталь. А против него Сирио в кожаном жилете с деревянным мечом в руке.
– Сирио, беги, – закричала она.
– Первый меч Браавоса не из тех, кто бежит, – пропел он, когда сир Меррин ударил. Сирио уклонился от меча, палка его буквально растворилась в воздухе, в одно сердцебиение он нанес удары в висок, по локтю и горлу рыцаря, дерево звякнуло о металлический шлем, нагрудник и воротник.
Арья застыла на месте, сир Меррин приближался, Сирио отступал. Он отбил следующий удар, увернулся от второго, отразил третий.
Четвертый разрубил его палку пополам – и дерево, и свинцовую сердцевину.

:'(

Павел Шумил
Эмбер. Чужая игра
                                      :) :D :)
[...] Телевизор видишь? Хочешь, сейчас по телевизору Паолу покажут?

— Нет-нет! — взвизгнула Паола, а я обернулся к экрану.

— ... удивительно стойкий вкус! А что вы скажете? — обратился ведущий рекламы к толпе. Камера остановилась на Гилве и Паоле.

— И на самом деле, — Паола продемонстрировала в объектив все 32 зуба. — Вкус как у дерьма, но такой стойкий!.. — и скорчила рожицу. 
                                             :embarrassed:

М.Соколян
Зворотня сторона Демонології   :D
                               :)
— О, леді, вам пасує зелений колір.
— А вам, сер, синюшно фінгальний. Хочете стати жертвою мистецтва?
                               :)
Чекайте.
— Як соловейко — літа.
— Як алкоголік — стограм, як збоченець — слушної нагоди
                               :)
— Ну, фіфа, сєводнє субота. Ти чє, Боса нєрвіровуєш?
— Мм... е е, — я гарячково обдумувала стратегію виходу з кризи. Може симулювати приступ безумства і з диким реготом повіситися дебілу на шию, піддих йому правим коліном і руки в ноги? А може...
— Не ферштейн, — заперечила я, — Бухштабірен зі, бітте.
Дебілів пройняло, аж сльози на очі нагорнулись. Вони відступили і почали радитись. Пан Бішоп підняв брову і закліпав очима.
— Ти це, все в порядку?
— Щоранку роблю я зарядку, здорова, свіжа і в порядку.
                               :)
Порада всім чоловікам всього світу: не треба вважати жінок за телепаток тільки тому, що вони розуміють хто ви, з чим ви і чого вам треба. Просто, більшу частину часу ваші бажання доволі нехитрі і однозначні.
                               :)
— Будь обачна, добре? — нарешті спромігся він.
— І ви, бережіть себе. Не перевантажуйтесь, дотримуйтесь режиму праці, харчування і відпочинку. Працюйте над позитивним баченням світу.
                               :)
— Горе мені, грішній! — заскиглила я, — де шукати порятунку від цупких тенет нещастя?! Вже холодний доторк жаху я на серці відчуваю, на печінці і на нирках і на виразці у шлунку...
                               :)
Дурнями не народжуються, ними стають у процесі невдалої соціалізації.
                               :)
— Ти куди?
— Чаю собі зроблю.
— Тільки будинок не спали, добре?
— Подивимося.
Я почалапала на кухню з чітко означеною посмішкою піромана.
[...]
Так, ну чаю я заварила чотири літри. А шоб було. Потім ізжерла всі цукерки, які лишилися звідучора: буду товста і огидна, ворогам на зло, на радість мамі. Наступним етапом, я розвела у чаї півтори літри коньяку — я завжди знала, що головне призначення коктейлю — приємна несподіванка. Я подумувала було зробити на кухні фундаментальну перестановку, а то якось тут усе було до жаху банально: і сіль у сільничці, і посуд у шухляді, і сміття в смітнику. Підшукати б якесь оригінальне дизайнерське рішення... так тут, як тут, явився господар, застукавши мене за метанням ножичків у вікно.
— Ти ч чого робиш?
                               :)
височіло, щось подібне до церкви. Правда на куполі красувалася супутникова антена, стіни були обвішані рекламними плакатами: "Найкращий приход Пургаторію", "План — усім охочим", "Міняємо індульгенції на ладан та інше куриво, торг.", "Отримайте благословіння святої Марії Хуани", "Ставимо свічки та косячки за здравіє, за кайф, за упокой" і т. д. Майоріли стяги з гербом Св. Семілії. Біля дверей вишикувалася черга.

Станислав Лем  

"Больница Преображения"

Стефан вышел в коридор; он был совершенно сбит с толку, растерян. Жара стояла такая, что и здесь, в корпусе, он то и дело отирал платком пот со лба. Проходя мимо уборной, услышал за дверью смех. Голос казался знакомым. Дверь распахнулась, и из уборной, пошатываясь от хохота, больше напоминающего икоту, выскочил Секуловский в пижамных брюках. На светлых волосах, покрывавших его грудь, подрагивали капельки воды.
— Может, раскроете причину столь хорошего настроения? — спросил Стефан, жмурясь от ярких лучей, которые, пробивая стеклянную крышу, рассыпались в коридоре всеми цветами радуги и красочными пятнами расползались по стенам.
Секуловский прислонился к стене; он никак не мог прийти в себя.
— Доктор... — прохрипел он наконец. — Доктор... это та ку... ха-ха-ха... не могу. Вспомнились мне наши уч... ученые диспуты... феномены... философия... Упанишады... звезды... дух и небеса, а как только посмотрю на кучу, ну... не могу! — Он опять расхохотался. — Какой дух? Кто такой человек? Куча! Куча! Куча!"

Ли Шарон & Миллер Стив 

Конфликт чести

  Нормишка Мастер Фродо радостно забурчал и бросился к дверце люка со всей скоростью, на которую были способны его кривые лапки. Трое его спутников более медленно вылезли из своих уюток и пошли следом. Малыш издал негромкий и полный достоинства приветственный рокот.
         Присцилла аккуратно отмерила три порции и расставила их по специально отведенным местам. Малыш, Делм Бриат и Леди Сельф с энтузиазмом принялись за еду, а Мастер Фродо остановился рядом, буквально вибрируя от нетерпения. Когда последняя порция была поставлена на место, он протянул когтистую лапку и зацепил складку рукава.
         - Ты решил, что я о тебе забыла? - спросила Присцилла, когда он вскарабкался вверх по ее руке.
         Мастер Фродо потерся головой о ее пальцы.
         Присцилла с улыбкой пересадила его себе на плечо. Он повозился и сел на задние лапки. Одна передняя лапка уцепилась за кудряшки над ухом, а второй он серьезно принимал зернышки кукурузы, которые распихивал в защечные мешки.
         - Сегодня мне работать на связи, - сообщила Присцилла, пока Мастер Фродо утолял голод. - В двенадцать я должна явиться к Тони сиг-Элла.
         Ее собеседник не стал отвечать прямо, хотя качеством поглощения пищи дал понять Присцилле, что Тони сиг-Элла - неплохой человек, которого принимают у себя все приличные нормишки.
         Поскольку по библиотечным записям Присцилла могла убедиться в том, что Тони нередко посещала очаг нормишек, эти сведения ее не удивили. Однако она поблагодарила Мастера Фродо за его рекомендацию и ласково почесала за ушком, прежде чем вернуть обратно в террариум.
         Он с тихим вздохом устроился на песчаной почве, повернул головку и посмотрел вверх, умоляюще протягивая лапку.
         Присцилла снова улыбнулась.
         - Больше не получишь, - строго объявила она, нежно поглаживая ему пузико. - Иначе станешь совсем толстым.
         Мастер Фродо дал понять, что среди нормишек некая солидность фигуры считается привлекательной. Однако, конечно, Присцилла вправе думать, что хочет. Ему неприятно об этом упоминать, но ей самой лишняя порция зерна не помешала бы.
         Захваченная этим мысленным диалогом, Присцилла покачала головой.
         - Я всегда была тощая, - сказала она, закрывая и запирая люк. Она снова покачала головой. Говорит сама с собой, словно Провидица! Если кто-нибудь ее на этом поймает, то ее отправят в лазарет раньше, чем Мастер Фродо успеет за нее вступиться.

Курт Воннегут. Колыбель для кошки

Когда музыка оборвалась, я закричал Джулиану Каслу, тоже
пронзенному этими звуками:
   - Господи, вот вам жизнь! Да разве ее хоть чуточку поймешь?
   - А вы и не старайтесь,- сказал Касл.- Просто сделайте вид,
что вы все понимаете.
   - Это очень хороший совет.- Я сразу обмяк. И Касл
процитировал еще один стишок:

                    Тигру надо жрать,
                     Порхать-пичужкам всем,
                     А человеку-спрашивать:
                     "Зачем, зачем, зачем?"
                     Но тиграм время спать,
                     Птенцам-лететь обратно,
                     А человеку - утверждать,
                     Что все ему понятно.

   - Это откуда же?- спросил я.
   - Откуда же, как не из _Книг_Боконона_.
   - Очень хотелось бы достать экземпляр.
   - Их нигде не достать,- сказал Касл.- Книги не печатались. Их
переписывают от руки. И конечно, законченного экземпляра вообще
не существует, потому что Боконон каждый день добавляет еще что-
то.

Э.Т. Гофман

"Крошка Цахес, по прозванию Циннобер"

...Бальтазар вынул тщательно перебеленную рукопись и принялся читать.
   Собственные стихи, со всей силой, со всей живостью возникшие из подлинного поэтического чувства, все сильнее воодушевляли его. Чтение его все более проникалось страстью, обнаруживая весь пыл любящего сердца. Он трепетал от восторга, когда тихие вздохи, еле слышные «ах» женщин и восклицания мужчин: «Великолепно, превосходно, божественно!» – убеждали его в том, что стихи увлекли всех.
   Наконец он кончил. Тут все вскричали:
   – Какое творение! Сколько мысли! Сколько фантазии! Какие стихи! Какое благозвучие! Благодарим, благодарим, любезный господин Циннобер, за божественное наслаждение!
   – Как? Что? – вскричал Бальтазар, но на него никто не обратил внимания, – все устремились к Цинноберу, который, сидя на диване, заважничал, словно индюк, и противно сипел:
   – Покорно благодарю, покорно благодарю, не взыщите. Это безделица, я набросал ее наскоро прошедшей ночью.
   Но профессор эстетики вопил:
   – Дивный, божественный Циннобер! Сердечный друг, после меня ты – первейший поэт на свете! Приди в мои объятия, прекрасная душа! – И он сгреб малыша с дивана, поднял его на воздух, стал прижимать к сердцу и целовать...

Бодров Сергей, "Кровь Титанов"

ЦитироватьЭльф между тем достал арфу и начал петь. Эльфийский голос – звонкая сказка, Нанок поневоле заслушался. Варвары – натуры чуткие, что бы там не говорили разные остроухие...

Тяжелы, как свинец, руки лягут на плечи,
И в глазах твоих вспыхнет зеленая грусть...
Мы сегодня одни, между нами лишь вечер,
Поделись своей болью, я своей поделюсь...

Казалось, лес замер, внимая голосу певца. Варвар сбился с ноги, и только тут понял, что слушает, затаив дыхание. Печально звенели струны арфы, выводя мелодию:

Только шелест листвы, словно сердца сомненья,
За тобою я следом, как молния, мчусь...
Как мы сможем предать все, что было, забвенью?
Поделись своим счастьем, я своим поделюсь...

Светлая грусть и безнадежность в голосе эльфа. Тил как раз обернулся, и варвар залюбовался тонкими, одухотворенными чертами его лица.

Мы с тобою вдвоем, или это нам снится,
То, что мы пожелали – все сбудется пусть...
Сердце рвется к тебе, как весенняя птица,
Поделись своей лаской, я своей поделюсь...

Слезы навернулись на глаза Нанока. Песня звенела среди ветвей, тихим ручейком скользила по лесу. Арфа звенела легким ветерком.

Лес приветствовал нас, салютуя ветвями,
Он сегодня впервые услышал «люблю»...
Все, что в сердце, навеки останется с нами,
Раздели мою нежность, я твою разделю...

Нанок судорожно вздохнул. Сердце в груди мучительно ныло, по лицу текли слезы. Голос проклятого эльфа взмывал на недосягаемые высоты, унося с собой огрубевшую душу варвара. Птицы смолкли, словно стыдясь несовершенства своих песен.

Мы с тобою умрем, долго сказке не длиться,
Я свой плащ для тебя на холме расстелю...
Словно капли дождя, слезы лягут на лица,
Твою раннюю смерть я с тобой разделю...

Голос эльфа дрогнул, безмерная печаль звучала в нем. Варвар до боли сжимал кулаки, ему хотелось стать волком. Чтобы можно было выть в полный голос, и не стыдиться того. «Что же ты со мной делаешь, эльф! Как тебе удается ТАКОЕ?»

Р.Асприн "Еще один великолепный миф"
Он также надел сапоги Гаркина, удивительно хорошо подошедшие ему. На это я стал было робко возражать, пока он не указал, что Гаркину они больше не нужны, а нам пригодятся. Прагматизм, так он это назвал. Ситуационная этика. Он сказал, что она окажется весьма полезной, если я всерьез собираюсь стать магом.
*******
Р. Асприн "Мифотолкования"

— Ну, Ааз, — сказал наконец я, — есть у тебя теперь какой-нибудь здравый совет по поводу нашего положения?

— Конечно, — не замедлил с ответом он.

— Какой? — спросил я.

— Теперь, когда мы выяснили все до конца, — серьезно проговорил он, — ты теперь можешь ударяться в панику.
***********************
Г.Л.Олди "Аз воздам"

...А за спиной ее древний бук скрипит. Тихим словом деда Ладислава:

– Счастья дочке хотели? Вот оно, счастье. Хоть прочь теперь гони – не уйдет. Три раза пожелали, трижды судьбу на кривой объехали, трижды случай под себя кинули и людям показали – они местами и поменялись. Был случай, стала судьба. Такое уж у нас место: Яблонец...

– Слепой ты, Вацлав. Очи тебе зависть выжгла.

Редко говорила Ганалка Сторица. Особенно на людях. Видать, треснула душа пополам.

– Скажи-ка, Вацек: ты меня сильно любишь? Молчи, дурень!.. Мне не отвечай. Сердце женское, слабое, еще обижусь, а тебе после худо будет. Себе отвечай. О чем мыслил, когда плетень мне чинил, крышу? Бабу-соседку порадовать хотел – или родной семье добра желал? Мытарю, небось, тоже хабар суешь. И польза в том есть: лучше хабар дать, чем подать сполна платить. Только сильно ли гада-мытаря любишь, Вацек? Небось, будь твоя воля, поленом бы прибил, ненасытного. Молчишь, бедняга? Верно молчишь. Значит, дошло наконец...

Крупный, белый волкодав вдруг завыл, будто по покойнику.

– В ненависти, как в любви жить, это уметь надо. Не всякому дадено, – подвела итог Сторица. И прочь пошла, не оглядываясь. Домой, должно быть. Потому что никто не видел, чтоб молчунья Ганалка плакала, а значит, чего ей от народа скрывать?

                    И. КАНТ.
Вопрос о том, стареет ли Земля с физической точки зрения .
                      1754г.
Слушая жалобы пожилых людей, мы узнаем, что природа заметно стареет и что слышен звук шагов, которыми она приближается к своему упадку. Климат, уверяют эти люди , теперь уже не тот, что прежде. Силы природы истощены, ее красота и правильность убывают. Люди теперь и не так крепки и не достигают такого возраста, как раньше. И этот упадок замечается будто бы не только в естественном устройстве Земли, он простирается и на нравственное состояние людей. Старые добродетели отжили свой век, и их место заняли новые пороки. Ложь и обман сменили прежнюю честность. Это ошибочное мнение, не заслуживающее даже опровержения, представляет собой плод не столько заблуждения, сколько себялюбия. Честные старики, которые настолько тщеславны, что вообразили себе, будто небо постаралось породить их во времена наивысшего благоденствия, не хотят согласиться с тем, что и после их смерти в мире все может обстоять так же прекрасно, как и до их рождения. Они охотно убеждают себя в том, что природа стареет вместе с ними, дабы не жалко было расставаться с миром, который и сам уже близок к своей гибели.

Клайв Стейплз Льюис. Письма баламута
Я  по  чистой небрежности сказал, что Враг любит людей. Разумеется, это невозможно, ведь они совершенно отличны от Него. То, что хорошо для них, для Него нехорошо. Все эти разговоры о любви, должно  быть,  прикрывают  что-то иное.  Неспроста же Он создал их и столько с ними возится. Иногда, случайно, скажешь, что Он любит их этой невозможной любовью, потому что нам  никак не понять,  в чем здесь загадка. Что Он собирается делать с ними? Неразрешимая проблема!
Думаю, я вправе сказать тебе, что именно по этой причине отец  наш поссорился  с Врагом. Когда впервые поставили вопрос о сотворении человека и Враг  открыл,  что  предвидит  некое  происшествие  с  Крестом,  отец   наш, естественно,  стал  добиваться разъяснений. Враг не дал ему никакого ответа,
кроме этой невероятной истории, которую Он с тех пор и распространяет. Естественно, отец наш ей не поверил. Он умолял  Врага выложить  карты  на  стол,  просил  его  и молил, но Враг ответил: "От всего
сердца Я желал бы, чтобы ты узнал". Мне  кажется,  именно  тогда  отец  наш возмутился незаслуженным недоверием, и это побудило его удалиться так далеко и  так  внезапно,  что  возникла версия о его изгнании с Небес. С тех пор мы начали понимать,  почему  наш  Враг  развел  такую таинственность.  На  ней зиждется  Его  власть. Его приверженцы часто сознавались в том, что, если бы
мы смогли понять Его любовь, война закончилась  бы  и  мы  бы  вернулись  на Небеса.  Перед нами великая задача. Мы знаем, что Он не может действовать по любви, никто этого не  может,  ибо  это  бессмысленно.  Если  бы  мы  только обнаружили,  чего  Он  хочет!  Мы  проверяли гипотезу за гипотезой и все еще ничего не добились. Однако мы не должны терять надежды. Все сложнее теоремы,
все полнее сведения, все выше награды исследователям и больше их успехи, все страшнее наказания для тех, кто терпит неудачу. Если действовать так до скончания века, быстрее и быстрее, неудачи быть не может.

Желязны "Князь света"
-Писание гласит, что жизнь - это претерпевание. Да, это так, говорят мудрецы, ибо человек, чтобы достичь просветления, должен преизбыть круг своей Кармы. Поэтому-то, говорят мудрецы, какая выгода человеку бороться внутри грезы против того, что есть его жребий, путь, которому он должен следовать, чтобы достичь освобождения? В свете вечных ценностей, говорят мудрецы, страдание - как бы ничто; в терминах сансары, говорят мудрецы, оно ведет к добру. Какие же оправдания есть тогда у человека, чтобы бороться против тех, кто могуществен ко злу?-  Он на мгновение замолк, приподнял голову. - Сегодня ночью среди вас прошел Владыка Иллюзий - Мара, могущественный среди сновидцев, могущественный ко злу. И натолкнулся он на другого, на того, кто умеет работать с плотью снов на иной лад. Он встретил Дхарму, способного извергнуть сновидца из его сна. Они боролись, и Великого Мары больше нет. Почему боролись они, бог смерти с иллюзионистом? Вы скажете, неисповедимы пути их, неисповедимы пути господни. Это не ответ.
Ответ, оправдание - одно и то же и для людей, и для богов. Добро или зло, говорят мудрецы, какая разница, ведь оба они принадлежат сансаре. Согласитесь, но учтите и то, о чем мудрецы не говорят. Оправдание это - "красота", то есть слово, - но загляните под это слово и узрите Путь Безымянного. А каков путь Безымянного? Это Путь Грезы. А почему Безымянное грезит? Неведомо это никому, кто пребывает в сансаре. Так что лучше спросите, о чем же грезит Безымянное?
Безымянное, частью коего все мы являемся, грезит о форме, провидит форму. А каково же высшее свойство, коим форма способна обладать, высший ее атрибут? Это красота. И Безымянное, стало быть, художник. И проблема тем самым не в добре или зле, но в эстетике. Бороться против тех, кто могущественны среди сновидцев и могущественны ко злу, то есть против уродства, - это не бороться за то, что, как учили нас мудрецы, лишено смысла на языке сансары или нирваны, это, скорее, бороться за симметрическое сновидение грезы на языке ритма и пункта, равновесия и контраста, каковые наполняют ее красотой. Об этом мудрецы ничего не говорят. Истина эта столь проста, что они, должно быть, проглядели ее. Вот почему обязывает меня эстетика данного момента обратить на это ваше внимание. Только волей Безымянного и порождается борьба против сновидцев, грезящих об уродливом, будь то боги или люди. Эта борьба также чревата страданием, и, следовательно, бремя Кармы будет ею облегчено, так же, как и претерпеванием уродства, но это страдание продуктивно в высшем смысле - в свете вечных ценностей, о которых так часто говорят мудрецы.

Владимир Орлов. Альтист Данилов
– Человек, как, впрочем, и обитатели иных планет, – существо чрезвычайно живучее. И терпеливое. Какие только изменения среды он не выдерживает! Правда, изменениям этим он чаще всего обязан себе. Поболеет, поболеет от радиаций и химии, а потом они будут для него как кислород. А вот какой-нибудь древний и простенький насморк свалит его с ног. Станет очень умный, а на осмеянном и забытом черном коте и поймается. И еще. Чем цивилизация становится образованнее и взрослее – или это ей так кажется, – тем острее становится у нее интерес к собственному босоногому детству. На детские сказки и вовсе мода вспухает. И ностальгия объявится и по русалкам, и по ведьмам. Как будто бы и с чувством превосходства над ними, с иронией, без страха, но все-таки... Тут и семьдесят семь кусочков яйца вкрутую будут хороши. Имеем уже уроки. Пришлось вот устанавливать новую аппаратуру на станциях спиритических ответов. Там, на Земле, все больше и больше любознательных личностей пускают блюдечки по столу, вызывая духов. А у нас не стало хватать мощностей, чтобы двигать всю эту посуду. Мы отстали. Оттого теперь и не экономим на русалках.
– Наверное, и русалки нынче не те?
– Не те, не те, – кивнул Новый Маргарит.
– Я видел... – начал Данилов, чуть было не спросил насчет париков, но сдержался. И тут он задал Новому Маргариту такой вопрос, какой задавать ему было нельзя: – Усилия велики, старания ощутимы, а толк-то есть от них? Не только нынче. А вообще. Всегда.
– Ну, Данилов! – развел руками Новый Маргарит. И было бы логично, если бы он выгнал Данилова из голубой сферы. Однако Новый Маргарит замолчал.
– Что же, – сказал Новый Маргарит серьезно, – мы вели один разговор. А теперь пойдет другой... Ладно... Есть ли от наших усилий толк? Скажем, на Земле? Да? Ну так вот я тебе скажу. Толку от наших усилий мало. Конечно, есть дела, и существенные, но... Ход земной цивилизации не мы движем и не мы тормозим.
– А кто же? – спросил Данилов. И себе же удивился: «О чем спрашивает? Будто не знает!»
– Сами земляне, – сказал Новый Маргарит. – И тебе это хорошо известно.

 Джозеф Хеллер Уловка-22
"Уловка двадцать два" гласит: "Всякий, кто пытается уклониться от выполнения боевого долга, не является подлинно сумасшедшим".
Да, это была настоящая ловушка. "Уловка двадцать два" разъясняла, что забота о себе самом перед лицом прямой и непосредственной опасности является проявлением здравого смысла. Орр был сумасшедшим, и его можно было освободить от полетов. Единственное, что он должен был для этого сделать, - попросить. Но как только он попросит, его тут же перестанут считать сумасшедшим и заставят снова летать на задания. Орр сумасшедший, раз он продолжает летать. Он был бы нормальным, если бы захотел перестать летать; но если он нормален, он обязан летать. Если он летает, значит, он сумасшедший и, следовательно, летать не должен; но если он не хочет летать, - значит, он здоров и летать обязан. Кристальная ясность этого положения произвела на Йоссариана такое глубокое впечатление, что он многозначительно присвистнул.

Уильям Питер Блэтти
Изгоняющий дьявола (Экзорцист)
– Сейчас я говорю с тем, кто находится внутри Реганы, – уверенно начал психиатр. – Если ты здесь, то ты тоже загипнотизирован и должен отвечать на все мои вопросы.
На секунду он замер, чтобы дать возможность словам дойти до ее сознания. Потом повторил еще раз:
– Если ты здесь, то ты тоже загипнотизирован и должен отвечать на все мои вопросы. Теперь отвечай: ты здесь? Молчание. И тут произошло что-то невероятное: дыхание Реганы вдруг стало смрадным. Его можно было почувствовать на расстоянии нескольких шагов. Блик от диска застыл на лице девочки.
Крис в ужасе затаила дыхание. Черты девочкиного лица исказились, превращаясь в отвратительную маску: губы растянулись в разные стороны, распухший язык вывалился изо рта. – Боже мой! – выдохнула Крис.
– Ты и есть существо, живущее в Регане? – продолжал выспрашивать психиатр.
Девочка кивнула.
– Кто ты?
– Откъиньая, – пробасила она грудным голосом.
– Это твое имя?
Регана кивнула. – Ты человек? Она прорычала: – Ад!
– Это твой ответ?
– Ад!
– Если это «да», то кивни головой.
Она кивнула.
– Ты говоришь на иностранном языке?
– Ад.
– Откуда ты? Кто тебя прислал?
– Гоб.
– Ты из пустыни Гоби?
– Агобтаайтэнь, – возразила Регана.
Психиатр на секунду задумался, а потом решил сделать еще одну попытку:
– Когда я буду задавать тебе вопросы, отвечай движением головы: кивок, если «да», и покачивание в стороны, если «нет». Ты понимаешь меня?
Регана кивнула.
– Твои ответы имеют смысл? – спросил он.
– Д а.
– Тебя Регана знала раньше?
– Н е т.
– Ты ее собственное изобретение?
– Н е т.
– Ты существуешь на самом деле?
– Д а.
– Как часть Реганы?
– Н ет.
– Ты ее любишь?
– Н е т.
– Не любишь?
– Д а.
– Ты ее ненавидишь?
– Д а.
– За какой-то ее проступок?
– Д а.
– Ты винишь ее за развод родителей?
– Н е т.
– Это имеет отношение к ее родителям?
– Н е т.
– К ее друзьям?
– Н е т.
– Но ты ненавидишь ее?
– Д а.
– Ты наказываешь ее?
– Д а.
– Ты хочешь причинить ей боль?
– Д а.
– Убить ее?
– Д а.
– Если она умрет, ты тоже умрешь?
– Н е т.
Этот ответ обеспокоил психиатра, и он в раздумье опустил глаза. Врач поудобнее устроился на кровати, и пружины противно заскрипели. В тишине слышалось только тяжелое дыхание Реганы, от которого за версту несло зловонием.
Психиатр снова глянул на искаженное злобой лицо. Он лихорадочно пытался что-нибудь придумать.
– Может ли девочка сделать так, чтоб ты из нее вышел?
– Д а.
– Ты можешь мне сказать, что для этого надо сделать?
– Д а.
– Ты мне скажешь?
– Н е т.
– Но...
Вдруг он вскочил с кровати, задохнувшись от нечеловеческой боли. Психиатр с ужасом почувствовал, как Регана стальной хваткой вцепилась в него. Выпучив глаза, он попытался высвободиться из этих страшных когтей, но безуспешно.

   Навеяно чтением спойлеров о Перрине в БП

Два волка
Как-то раз старый индеец сказал своему внуку:
- В каждом человеке борются два волка. Один волк представляет все зло, какое есть в человеке: зависть, ревность, эгоизм, амбиции, ложь. Другой представляет добро: любовь, надежду, уважение к другим, доброту, верность, мудрость.
Маленький индеец задумался и спросил:
- А какой побеждает?
Старик едва заметно улыбнулся и ответил:
- Тот, которого ты кормишь.

"Притчи о главном"

Макс Фрай "Книга одиночеств"
"Девочки, впрочем, все хорошие – в отличие от теток.
Тетка, ясное дело, не возрастная категория. Тетки бывают и в двенадцать лет.
В двенадцать может быть даже чаще, чем, скажем, в семнадцать, потому что к семнадцати многие влюбляются и снова впадают в младенческое состояние. Но это отдельно как-то нужно исследовать.
В четвертом классе меня посадили за одну парту с девочкой Олей. Худшей тетки не было, наверное, в моей жизни. В то же время, классная руководительница Сабина Алексеевна, несмотря на свои пятьдесят с лишним, была вполне себе девочка. Вредная такая, сплетница и тиранка, зато совершенно не тетка. За то и была любима всеми поголовно. Ей почти все прощали, даже мы, дети. Потому что учительницу He-Тетку еще поискать.
Тетки они ведь чем от прочих девочек отличаются? .. Ну да, самое трудное – это объяснять словами очевидные вещи. Которые нутром чуются, с первого взгляда. Как, скажем, запах. Ну, можно сказать, что тетки твердо знают, что такое хорошо, и что такое плохо. Они знают как надо. И как не надо, они тоже знают. Сомнение тетке неведомо.
Причем для того, чтобы предугадать теткину систему Ценностей, нужно учить не психологию, а биологию. Или зоологию даже. Тетка – она ведь всегда на страже интересов биологического вида.
И, да, тетка несет жемчужину своего знания миру. Обычно очень активно несет. Так что уши закладывает. И, конечно, тошнит. По крайней мере, выродков, вроде меня.
Но все это, кажется, не самое главное про тетку.
Самое главное, наверное, вот в чем: пока я вижу перед собой тетку, я не могу верить в бессмертие души. Какое уж тут бессмертие.
Я, собственно, почему все это пишу. Я очень люблю девочек (и, в частности, шестидесятилетнюю девочку Доротею). Лучше их нет на земле существ. И мне почти всегда за них страшно. Есть какая-то таинственная лужа, попив из которой, девочка становится теткой. Процесс не то чтобы необратимый, но шансов не очень много.
Будьте бдительны, да."

Виктор Пелевин "Empire V"

«Потребность в научном коммунизме появляется тогда, когда пропадает вера в то, что коммунизм можно построить, а потребность в гламуре возникает, когда исчезает естественная сексуальная привлекательность»

Впрочем, после знакомства с линейками

«подиумное мясо 05–07» и

«шахидки Вельзевула ultimate»(какой-то вампир-женоненавистник обозвал так девушек-моделей) эта мысль подверглась важному уточнению:

«Все не так просто. Что такое естественная сексуальная привлекательность? Когда с близкого расстояния рассматриваешь девушку, которая считается эталоном красоты, видны поры на ее коже, волоски, трещины. В сущности, это просто глупое молодое животное, натертое французским кремом. Ощущение красоты и безобразия рождается, когда отдаляешься от рассматриваемого объекта, и черты лица редуцируются до схематической картинки, которая сравнивается с хранящимися в сознании мультипликационными шаблонами. Откуда берутся эти шаблоны, непонятно – но есть подозрение, что сегодня их поставляет уже не инстинкт размножения, направляемый генетическим кодом, а индустрия гламура. В автоматике такое принудительное управление называется ,,override". Итак, гламур так же неисчерпаем, как и дискурс».

Кларк Эштон Смит
Затерянные миры. Аверуан
КОЛОСС ИЗ ИЛУРНИ
Однажды могильщики, придя на кладбище, расположенное за городской стеной, обнаружили, что не менее шести свежих могил разрыты, а тела, находившиеся в них, исчезли. После внимательного осмотра стало очевидно, что это сделали не грабители. Гробы выглядели так, как будто какая-то чудовищная сила разбила их изнутри, разрытая земля бугрилась, словно мертвые, воскреснув, сами проложили себе дорогу наверх.
Трупы исчезли бесследно, не удалось обнаружить ни одного очевидца, знавшего что-либо об их судьбе. В те времена казалось очевидным лишь одно объяснение: демоны проникли в могилы и, вселившись в мертвые тела, заставили их подняться.
К смятению всего Аверуана, за первым исчезновением последовало еще много подобных. Казалось, какое-то необоримое заклятие поднимает мертвецов из могил. В течение двух следующих недель кладбища Вийона и окрестных сел потеряли немалую часть своих обитателей. Из мраморных некрополей, из гробов, заколоченных медными гвоздями, из неосвященных рвов, где покоились жертвы чумы, продолжался зловещий исход.
Но, что было еще ужаснее, – непогребенные тела вскакивали с похоронных дрог и, не обращая внимания на перепуганных зрителей, огромными скачками убегали в неведомом направлении.
И каждый раз пропавшие тела принадлежали молодым крепким мужчинам, которые были убиты или стали жертвой несчастного случая, а не изнурительной болезни. Некоторые были преступниками, расплачивавшимися за свои гнусные деяния, другие – солдатами или стражниками, погибшими при исполнении своих обязанностей. Было среди них и множество рыцарей, погибших в поединках, а также жертв разбойничьих шаек, наводнявших в то время Аверуан. Это были монахи, торговцы, дворяне, крестьяне, но ни один из них еще не миновал пору своего расцвета. Старые и немощные, казалось, не привлекали внимания странных демонов.
Самые суеверные сочли происходящее предзнаменованием скорого конца света Смятение стократ усилилось, когда стало ясно, что святая вода и экзорцизм оказались бессильны. Церковь признала свое бессилие, а светские власти не могли ничего сделать, чтобы остановить этот кошмар.
Из– за охватившего всех ужаса никто и не пытался искать пропавшие трупы, лишь запоздалые путники рассказывали о встреченных ими покойниках, шагающих по дорогам Аверуана. Они казались глухими, немыми и полностью лишенными чувств, но неутомимо и неуклонно стремились к какой-то далекой цели.
Все они направлялись на восток, но только когда исчезло уже несколько сотен мертвых, появились первые предположения относительно того, куда они направляются.
Этим местом оказался разрушенный замок Илурни, возвышавшийся на далеком скалистом плато. Илурни, огромная крепость, возведенная когда-то воинственными баронами, имела столь зловещую славу, что даже пастухи и охотники обычно обходили его стороной. Говорили, что призраки его прежних владельцев бродят по разрушенным залам, а его жестокие хозяйки превратились в вампиров.

Александр Лоскутков.
Высшая ценность.


Я стою на крыше дома и безмолвно смотрю вдаль. Говорить больше не о чем. Слова уже ничего не значат. Они мертвы. Я стою на крыше и смотрю на расстилающийся подо мной город.

Бесконечные ряды крыш. Запутанные лабиринты улиц и улочек. Миллионы огней, отражающихся в водах застывшего в ожидании океана.

Океан останется неизменным. Волна готовой сорваться с поводка силы не затронет его. Пылающий Свет небес не коснется его никогда. Обещание, данное тысячелетия назад, хранит его мрачные глубины. Океан будет жить вечно. У человечества такой гарантии нет.

У него есть только надежда...

Облокотившись на хлипкие металлические перильца, я смотрю вниз с крыши дома. До земли метров двести примерно пять или шесть десятков этажей. Точнее, не знаю. Не считал. Дышащая холодным воздухом пропасть жадно пялится на меня, ожидая положенной ей жертвы. Но я не боюсь.

Я ничего больше уже не боюсь... Почти ничего.

Со мной Свет... А за спиной — Тьма.

Франсуаза Саган

Сигнал к капитуляции

Случается порой, что человек совершенно счастлив один, сам по себе. Воспоминания о таких минутах скорее любых других спасают в трудный момент от отчаяния. Вы знаете, что способны быть счастливым в одиночестве и без всяких видимых причин. Вы знаете, что это возможно. И если человек несчастен из-за другого, безнадежно, почти органически зависим от него, такие воспоминания возвращают уверенность. Счастье представляется чем-то круглым, гладким, совершенным, навеки свободным, доступным – пусть оно далеко, но достижимо. И это лучше помогает удержаться на плаву, чем память о счастье, разделенном когда-то с кем-то еще. Та любовь ушла и кажется теперь ошибкой, а связанные с нею счастливые воспоминания – обманными.

Жестокий век
Исай Калашников

-  Эх, ты...
   Это  был  не  укор,  не  упрек,  а  что-то  совсем  другое.   Тэмуджину
показалось, что его ударили ребром ладони  по  горлу,  остановив  дыхание.
Подошел к коновязи, сел на чью-то лошадь и помчался в степь. Открытым ртом
ловил ветер. За ним поскакали нукеры.  Обернулся,  яростным  взмахом  руки
заставил вернуться.
   Он поднялся на сопку, слез с коня, распустил пояс и снял шапку.  Вечное
синее небо, помоги мне, вразуми меня...
   Два журавля летели высоко над землей,  тоскливо  курлыкая.  Молитва  не
складывалась. В ушах неотвязно звучало: <Эх, ты...> Ни убийство Сача-беки,
ни покорность Тайчу не ударила с такой силой  по  его  душе.  <Эх,  ты...>
недалекого  увальня  Бури-Бухэ  вдруг  заставило    его    усомниться    в
справедливости содеянного. Но незримая черта осталась позади. Он уже не  в
силах  возвратиться,  так  же,  как  и  вернуть  жизнь  Сача-беки,  Тайчу,
Бури-Бухэ...
   За спиной под копытами коня зашуршали камни.  Он  резко  обернулся.  На
сопку поднималась Борте.
   -  Что тебе надо?!
   -  Меня послала твоя мать...
   Она слезла с седла, захлестнув повод на передней ноге коня,  подошла  к
Тэмуджину. Невысокая, ему по плечо, плотная, она твердо,  уверенно  стояла
на земле. Она сейчас была сильнее его. И, видимо, понимала это, взяла  его
руку, сжала в горячих ладонях.
   -  Я должен был это сделать, Борте!
   -  Может быть, может быть...  Садись.- Они  сели, Борте  притянула  его
голову к себе, положила на колени, принялась  переплетать  его  косички  -
Может быть... Но... Всем нам дарует жизнь вечное небо. И только оно вправе
отнять ее, Тэмуджин. Сердце твоей матери полно скорби И мое тоже.
   -  Вы ничего не понимаете! Лучше молчи.
   -  Давай помолчим...
   Ее руки мягко теребили волосы. Перед  глазами  покачивалась  выбеленная
солнцем метелка дэрисуна. От тишины звенело в ушах. Но ома не умиротворяла
душу, в ней, как в темноте ночи, таилась непонятная угроза.

там же, чуть чуть раньше

Наступила  тишина.  Холод  страха  коснулся  сердца   Тэмуджина.    Ему
предстояло переступить незримую черту в самом себе. За ней было неведомое.
Зато он знал, что будет, если не сделает последнего  шага,  если  повернет
назад. Его сила утечет, как кумыс из ветхого бурдюка.  Преодолевая  страх,
нетвердым, севшим голосом сказал:
   -  Твое проклятье  не  падет  на  мою  голову.  Я  не  пролью  и  капли
родственной крови.- Это звучало оправданием, озлился на себя, крикнул:- Но
вы должны умереть! И вы умрете! Нукеры, закатайте их в войлок.
   Люди ужаснулись его приговору, дрогнули. Он стоял с окаменевшим лицом и
мысленно  подгонял  нукеров-скорей,  скорей!  Невыносимо   медленно    они
расстилали на траве два больших серых войлока. Долго возились с Сача-беки.
Он бил их ногами, плевался, изрыгал проклятия. Тайчу сам  лег  на  войлок,
повернулся лицом к небу. Серые щеки были мокрыми от слез.
   Наконец войлоки закатали. Они лежали на земле, подобно двум  безобразно
толстым  обрубкам  змей,  содрогаясь  изнутри.  К  нему  подбежала   мать,
вцепилась в воротник халата.
   -  Не надо, сынок! Спаси их!
   Он убрал ее руки и на одеревенелых, непослушных  ногах  пошел  к  юртам
куреня.

Сэй-Сенагон.

Записки у изголовья  

(перевод с японского В.Н.Марковой)

ТО, ОТ ЧЕГО СТАНОВИТСЯ НЕЛОВКО

     Попросишь слугу  доложить  о твоем приезде,  а к тебе  из глубины  дома
выходит  кто-то  другой,  вообразив,  что пришли  именно к  нему.  И  совсем
конфузно, если у тебя в руках подарок.
     Скажешь в разговоре дурное на чей-либо счет, а ребенок возьми и повтори
твои слова прямо в лицо тому самому человеку!
     Кто-то,  всхлипывая, рассказывает грустную  историю. "В самом деле, как
это печально!"  -- думаешь  ты, но,  как назло, не можешь выжать  из себя ни
одной слезинки.
     Тебе  совестно,  и ты пытаешься строить плачевную  мину,  притворяешься
безмерно  огорченной, но нет!  Не получается. А  ведь в другой  раз услышишь
радостную весть -- и вдруг побегут непрошеные слезы.

Анджей Сапковский

Час презрения.
(Цикл о ведьмаке)
(перевод Э.Частиковой)

Ты плывешь над мокрыми крышами
С мятным дождиком заодно.
Меж кувшинками светло-рыжими
Ты ныряешь, ныряешь... Но
(Не шути над мечтой моею)
Я пойму тебя все равно,
О, конечно, если успею...

              Игорь Губерман

ДА, БЫЛИ ЛЮДИ В НАШЕ ВРЕМЯ  

В шесть утра пятого марта диктор Левитан своим торжественно-церемониальным голосом объявил, что в здоровье Великого Вождя наступило значительное ухудшение, появилось чейн-стоксово дыхание. Сосед-медик, обычно сдержанный и весь цирлих-манирлих (Юрино выражение), вдруг вскинулся и с необычной для него энергией воскликнул: «Юра, пора немедленно сбегать!» Юра было возразил недоуменно, что ничего особенного не сказали, но сосед надменно заявил, что он не кто-нибудь, а дипломированный врач и Юра зря об этом забывает, а Чейн-Стокс еще ни разу никого не подводил. «Такой хороший парень», – умиленно похвалил сосед неведомого Юре человека.

И Юра окрыленно побежал. Напоминаю: это было в шесть утра. Луна, сугробы, маленький эстонский городок. Закрытый магазин и замкнутые ставни. Боковую лесенку на второй этаж Юра одолел единым махом. Постучал сначала вежливо и тихо, а потом руками и ногами. Дальнейшее я попытаюсь передать, как это много раз от него слышал (а мемуар его куда-то затерял).

Издалека послышались шаркающие шаги немолодого человека и отчетливое вслух брюзжание по-русски, но с немыслимым эстонским акцентом:
– Черт побери, опять эти русские свиньи напились. Юра сложил ладони, чтобы так было слышней, и через дверь отчаянно вскричал:
– Пожалуйста, откройте, очень надо!
И услыхал через дверь вопрос, по-моему, просто гениальный:
– А что, разве уже?
– В том-то и дело! – радостно ответил Юра. Отворяя дверь, пожилой эстонец в халате и с керосиновой лампой в руках нетерпеливо спрашивал:
– Но я только что слушал радио, и там только какое-то дыхание...
– Вот в нем и дело, – пояснил Юра, – у нас в палате врач, он говорит, что всё теперь в порядке.
– Что вы говорите! – эстонец излучал любовь и радость. – Поскорей пойдемте в магазин. Извините, я в таком виде. Сколько вам бутылок? Извините, что я такое говорил спросонья о ваших русских. Это пустяки, что у вас деньги только на одну, берите две, вы всё равно придете снова. Я благодарю вас от всего сердца.

Прошли года, и Юра Гастев стал известным математиком. Он преподавал в Московском университете, писал статьи в философскую и математическую энциклопедию, славился среди друзей как бражник и отменный собеседник, очень немногие знали, что тайком он занимается самиздатом. Пора было защищать диссертацию, и Юра написал блестящую работу.
Накануне дня защиты спохватился он, что в перечне людей, которым обязан, нет Чейн-Стокса, а ему Юра был пожизненно признателен за всё. Нашел он это имя в медицинской энциклопедии, и оказалось, что их было два разных человека – Чейн и Стоке, они жили в прошлом веке в разное время и независимо друг от друга открыли атональное дыхание, предвестник скорой смерти.
На защите диссертации соискатель упомянул среди нескольких научных имен два, напрочь неизвестные комиссии. Этим двум англичанам он выражал особую благодарность – главным образом, как выразился соискатель, за их замечательный результат 1953-го года, которому не только он сам, но и всё его поколение обязано своими жизненными успехами. ...

Тэд Уильямс
"Память, Скорбь и Терн"
Трон из костей дракона
Неисчислимая армия подходила к Наглимунду. Среди бушующей штормовой мглы вырос бескрайний лес ощетинившихся пик. Млечный путь горящих глаз мерцал в темноте. Снова зароптали барабаны, и буря обрушилась на город и замок, гигантский бурлящий шатер дождя, черных туч и леденящего тумана.
Глаза смотрели вверх, на стены – тысячи сияющих глаз, полных злобного ожидания. Белые волосы развевались по ветру, узкие белые лица были обращены к неприступным стенам Наглимунда. Наконечники пик отливали голубым во вспышках молний. Захватчики в гробовом молчании всматривались во тьму могучей армией призраков, бледные, как слепая рыба, бестелесные, как лунный свет. В тумане за ними шествовали другие длинные тени, закованные в доспехи, с громадными, шишковатыми дубинками. Снова раздался раскат барабанной дроби, и все стихло.
Милостивый Эйдон, даруй мне спасение, молился Изорн. В Твоих руках буду я спать, на Твоем лоне...
– Что это, Джошуа? – спросил Деорнот тихо, как бы из простого любопытства.
– Белые Лисы, норны, – ответил принц. – Это подкрепление, которого ждал Элиас. – Он устало поднял руку, как бы прикрывая глаза, чтобы не видеть призрачного легиона. – Это дети Короля Бурь.

Франсуа Рабле   

Гаргантюа и Пантагрюэль  
Еще когда Гаргантюа находился в младенческом возрасте, отец заказал для него одежду фамильного цвета: белого с голубым. На нее положили немало труда, и была она изготовлена, скроена и сшита по тогдашней моде. На основании старинных актов, сохранившихся в счетной палате города Монсоро, я утверждаю, что Гаргантюа был одет следующим образом.

На его рубашку пошло девятьсот локтей шательродского полотна и еще двести на квадратные ластовицы под мышками. Рубашка у него была без сборок, оттого что рубашки со сборками были изобретены лишь после того, как белошвейки, сломав кончики иголок, наловчились работать задним концом. (...)

На гульфик пошло шестнадцать с четвертью локтей той же шерстяной материи, и сшит он был в виде дуги, изящно скрепленной двумя красивыми золотыми пряжками с эмалевыми крючками, в каждый из которых был вставлен изумруд величиною с апельсин. А ведь этот камень, как утверждают Орфей в своей книге De lapidibus и Плиний, libro ultimo], обладает способностью возбуждать и укреплять детородный член. Выступ на гульфике выдавался на полтора локтя, на самом гульфике были такие же прорезы, как на штанах, а равно и пышные буфы такого же голубого дамасского шелку. Глядя на искусное золотое шитье, на затейливое, ювелирной работы, плетенье, украшенное настоящими брильянтами, рубинами, бирюзой, изумрудами и персидским жемчугом, вы, уж верно, сравнили бы гульфик с прелестным рогом изобилия, который вам приходилось видеть на древних изображениях и который подарила Рея двум нимфам, Адрастее и Иде, вскормившим Юпитера. Вечно влекущий, вечно цветущий, юностью дышащий, свежестью пышущий, влагу источающий, соками набухающий, оплодотворяющий, полный цветов, полный плодов, полный всякого рода утех, – вот как перед Богом говорю, до чего же приятно было на него смотреть! Более подробно, однако ж, я остановлюсь на этом в своей книге О достоинствах гульфиков. Полагаю, впрочем, нелишним заметить, что гульфик был не только длинен и широк, – внутри там тоже всего было вдоволь и в изобилии, так что он нимало не походил на лицемерные гульфики многих франтов, к великому прискорбию для женского сословия наполненные одним лишь ветром.

Роджер Желязны. Князь Света.

Когда поднял в своем синем дворце руки Ниррити, с ревом сорвались с палуб его кораблей ракеты и дугой перечеркнули небо над Махаратхой.

Когда закрепил он на груди черный свой доспех, упали ракеты на город, извергая из себя пламя.

Когда натянул сапоги, вошел его флот в гавань.

Когда запахнул он черный плащ и, застегнув его на груди, надвинул на лоб шлем из вороненой стали, завели под палубами свой негромкий перестук его сержанты.

Когда застегнул он свой пояс с ножнами, зашевелились в трюмах зомби.

Когда натянул кожаные со стальными пластинами перчатки, приблизился флот его, подгоняемый поднятым ракшасами ветром, к причалу.

Когда дал он знак юному своему адъютанту, Ольвагге, следовать за собою во двор, бессловесные воины поднялись на палубы кораблей и уставились на пылающую гавань.

Когда зарокотали моторы темной небесной гондолы и дверь ее открылась перед ними, первый из его кораблей бросил якорь.

Когда вошли они в гондолу, первый отряд его войск вступил в Махаратху.

Когда прибыли они в Махаратху, город пал.

Ишамаэлю
КНЯЗЬ СВЕТА
И тут протрубили небесные трубы.
     Расступились ряды воителей-людей.
     Выехало пятьдесят полубогов.
     Сэм поднял копье.
     - Сиддхартха, - сказала Смерть.  - никогда не был Князь Калкин побежден
в битве.
     - Знаю.
     - Со мной Талисман  Бича.  На  костре  у Миросхода  сгорела подделка. Я
подменил  его, чтобы  изучить на  досуге.  Досуга у  меня, правда, не  было.
Постой минуту, я надену его на тебя.
     Сэм поднял руки, и Смерть застегнула у него на талии пояс из раковин.
     Он подал своим войскам знак остановиться.
     Смерть мчала его в одиночку навстречу полубогам.
     Над  головами  некоторых из  них переливались нимбы зачаточных Обликов.
Другие несли странное  оружие,  чтобы  сфокусировать на  нем  странные  свои
Атрибуты. Языки пламени лизнули  колесницу. Ветры налетели на нее. Обрушился
грохот. Сэм взмахнул копьем и первые трое из  его  противников  зашатались и
рухнули со спин своих ящеров.
     Смерть устремила на них свою колесницу.
     Как бритва остры были косы, которые приладила Смерть к своей колеснице;
и была она втрое быстрее лошади и вдвое - ящера.
     Туман  окутал Сэма,  туман, подкрашенный кровью. Навстречу ему  неслись
тяжелые снаряды - и исчезали то  с одной, то  с другой стороны от колесницы.
Сверхзвуковой вой заполнял  его уши, но  что-то  ослабляло  его до  терпимых
пределов.
     Не меняясь в, лице, воздел Сэм свое копье высоко над головой.
     И вдруг  вспышка неожиданной  ярости исказила его лицо, и с наконечника
копья ударили в ответ молнии.
     Опалило, обуглило ящеров и их всадников.
     Ноздри Сэма раздулись от запаха горелой плоти.
     Он засмеялся, и Смерть развернула колесницу для новой атаки.
     -  Смотрите ли  вы  на меня?  -  прокричал  Сэм в небо. - Смотрите  - и
остерегайтесь! Ибо вы ошиблись!
     -  Не надо! - вмешалась Смерть.  - Слишком рано! Никогда не  насмехайся
над богом, пока с ним не покончено!
     И еще раз промчалась  колесница  сквозь  ряды полубогов, и ни одному не
удалось коснуться ее.

три фрагмента из "Звезды над Самаркандом", Сергей Бородин

Истекала последняя ночь декабря. Кончился год одна тысяча триста девяносто девятый. Кончился четырнадцатый век, увековеченный многими битвами, решившими на многие века участь многих народов.
Отшумели битвы на реке Воже и на Куликовом поле, и Москва, разогнувшись, хозяйственным оком окинула окрестные русские земли. Кровью и слезами славян напиталась черная земля на Косовом поле, когда турок Мурат победил Лазаря Сербского, и на века на сербский народ навалилось гнусное иго турок. Сын Мурата, молниеносный султан Баязет, разгромил папских крестоносцев-рыцарей на Дунайском берегу, и страх, как чад от лесного пожара, пополз по притихшим городам Европы, превознося могущество и славу победителя рыцарей. Притихли ордынские города, растоптанные Хромым Тимуром, рухнули стены индийских крепостей, и сам прекрасный Дели еще дымился от Тимурова посещения. Веселые, многолюдные города Ирана обезлюдели. Еще не встал из руин Багдад, где Тимур под мраморными сводами кормил своих лошадей...
В эту ночь от императора Византии и от римского папы послы привезли в Бурсу Баязету новогодние подарки и сердечные поздравления, посланные с ненавистью и страхом: воинство папы уже лежало в земле под Никополем, а Византия сама считала себя обреченной Баязету.
....
Воин погони метнул ему вслед копье, но промахнулся. Мартирос, однако, понял, что погоня уже настигает его, и круто свернул к реке, намереваясь перескочить или перебраться вброд на другой берег, ближе к теснинам гор.
Однако стрела пробила плечо Мартироса. Книга становилась непосильной тяжестью для руки.
Еще стрела ударила в спину Мартироса.
Он круто, последним усилием, повернул коня к воде.
Ему бы доскакать до ущелья, сбросить книгу в кустарники, скрыть от нечистых рук...
Но красные круги уже крутятся, крутятся перед глазами. Он видит горный поток. Бьет бока коня, чтоб перепрыгнуть...
И, падая с седла, успевает кинуть книгу в студеную воду, в ледяной крутящийся, крутящийся, крутящийся поток.
Совершилось чудо.
Через сотни лет земледелец, черпая воду в ручье, нашел необычный камень. Камень оказался тяжел.
С трудом поднял его со дна и выволок из воды пожилой крестьянин, хозяин своей большой земли.
Он увидел надпись на верхнем пласте камня. Это была книга! Пропитавшись чистейшей кремнистой водой, книга окаменела. Ныне хранится она в Матенадаране, где собраны все армянские книги, спасенные предками в темные прошлые века. И слова, написанные на ней, не смыло ни водой, ни временем:
"В начале было слово. И слово было богом. И бог был словом!.."
....
Он прижал ладонь к груди коня. Он погладил взмылившийся, горячий живот. Он пощупал переднюю ногу, пронизанную мелкой дрожью.
Потом посмотрел и Халилева коня.
- Такой же! - сказал Тимур. - А ты его меньше гонял.
Падал медленный, величественный снег.
Раскрасневшийся, повеселевший Тимур подошел к костру.
Халиль спросил:
- Наши крепче?
- У Баязета таких лошадей на всех не хватит. Другие слабей. А и такие наших не пересилят.
- Значит, дедушка, будет Баязет?
- Вселенная не стоит того, чтоб иметь двух хозяев!..
- Значит...
Но Халиль не решился спросить, когда они пойдут на сильнейшего из врагов, с каким только доводилось встречаться Тимуру.
Дед понял его:
- Перевалы закрыты. Видишь, какой снег!
И Халиль понял: поход предрешен. Но время еще не наступило.
Внук шел позади деда, а дед, подойдя к костру, остановился, хотя ему и не было холодно. Задумался, глядя в пылающий хворост.
Может быть, ему мерещились пылающие города, скачущие между пожарищ всадники, битвы, когда пламя с пламенем встречается, зашипев, затрещав, и ветка падает в середину костра.
Снег летел так же мирно, так же тихо, и белые звезды снежинок падали, падали, падали в огонь.

Вадим Панов

"День Дракона"

В обычный день над степью обязательно парил бы орел. Высоко-высоко. Почти незаметный с земли, с уверенностью настоящего хозяина рассекал бы он голубое, лишенное даже намека на облака пространство, зорко высматривая добычу. Орлы не взлетают просто так, орлы поднимаются в небо, чтобы убивать. Для этого им даны широкие крылья, острый клюв и когти.
Только для этого.
Орлы это знают, и мы это знаем.
В обычный день в степи пролилась бы кровь неудачливого зверька, обагрила острый клюв царя птиц, напитала силой мощные крылья, дала бы орлу возможность жить. В обычные дни смерть приходит с неба.
Но не сегодня.
Сегодня орлы не парили в вышине, несмотря на прекрасную, идеально подходящую для охоты погоду. Попрятались бесстрашные птицы, не рискнули покинуть гнезда, потому что знали: лучше быть голодным, чем мертвым. Да и не получилась бы сегодня охота, ибо примеру грозных орлов последовали все обитатели степи. У кого были норы — не вылезали на поверхность, кто привык полагаться на ноги — бежал подальше, кто не мог спрятаться или убежать — ложился на землю, скрывался в высокой траве и трясся от страха, надеясь, что его не заметят.
Все знали, что сегодня в степном уделе другие цари пируют со смертью.

Рыдал и бился в истерике об стену под столом ;D
"...
Ольга представила себе вероятное потомство Диего - рогатки, бьющие без промаха, драки каждый день, учителя в бесконечном путешествии по вечному эротическому маршруту, секс раньше курения - и ужаснулась..."

О. Панкеева.

Г.В. Вернадский  

Русское масонство 18го - первая четверть 19го века

Прага, 1916,  (переиздание Москва, 1997)  

Сие происходит следующим образом: возьми колбу из самого лучшего хрустального стекла, - положи в оную самой чистой майской росы, в полнолуние собранной, одну часть, две части мужской крови и три части крови женской; но заметить должно, чтоб сии особы, если только можно, были целомудренны и непременно чисты; потом поставь стекло оное с сею материею, покрыв его слепою крышкою, сохранно на два месяца для плодородного гниения в умеренною теплоту, - и тогда на дне оного ссядется красная земля. После сего времени процеди сей менструм, который стоит наверху, в чистое стекло и сохрани его хорошенько; потом возьми одну грань тинктуры из царства животных, - положи оную в колбу, поставь ее паки в умеренную теплоту на один месяц, - и тогда в колбе сей подымется кверху един пузырек. Когда ты усмотришь, что показались первые жилки, то влей смело, туда немножко своего процеженного и согретого менструм, сохрани поспешно колбу, закупорив ее тайно и крепко, старайся токмо, чтобы не шибко шевелить оную, оставь ее паки бродить цельный месяц, а оный пузырек будет делаться от часу большим; по прошествии четырех недель паки влей туда немного оного менструм, - и сие делай четыре месяца сряду; однако ж всякой раз вливай более менструм, нежели вначале. После сего времени, когда услышишь нечто шипящее и свистящее, то подойди к колбе, - и к великой радости и удивлению твоему, увидишь ты в ней две живые твари.
Здесь примечай. Ежели кровь из которой приготовлен ОССЕГ и из которой выросли сии мущинка и женщина, взята из людей нецеломудренных, то мущинка будет вполовину зверь, - також и женщина будет непередаваемо ужасного вида. Ежели кровь сия взята из особ истинно целомудренных и всяко чистых, то ты будешь дивиться, да радоваться ими и взирать на них с подлинным сердечным веселием, сколь любезным естество их составило; но они будут не выше одной четверти аршина; однако, ж шевелятся и движутся, ходят взад-вперед в колбе; в середине же вырастет низенькое деревцо, украшенное всякими незнакомыми нам плодами.
Ежели хочешь сохранить их и желаешь, чтоб они паче и паче возрастали, то возьми две грани астрального камня прежде, нежели оный увеличится, и столько же камня растений, сотри хорошенько обе тинктуры в твоем ранее сохраненном менструм, налей оные несколько в колбу чрез трубочки, долженствующие быть на стороне колбы, дабы не было нужды часто открывать оные и не входил бы в нее чужеродный воздух, который вреден для сих тварей, - и налей на самое дно оные, и потом заткни трубочки накрепко, и тогда в скорости начнут произрастать всякие травы и дерева; однако ж ты должен каждый месяц подливать сим образом; и так можешь ты сохранить целый год. А по прошествии сего времени ты от них узнаешь все то, что тебе захочется знать из натуры; они тебя бояться и чтить, но более шести лет жить они не могут, на седьмом годку исчезают (кончаются)









                         

Вадим Панов
"Костры на алтарях"
Человек должен верить.
Не быть уверенным в доказательствах, собранных в трактатах ученых мужей, а именно верить.
Знание рационально, его стихия – материальный мир, подчиняющийся сложным, но объяснимым законам, овладеть которыми способен любой, проявивший некоторое усердие человек. Знание – выверенная последовательность действий и холодный расчет. А вера дарит надежду. В том числе – на несбыточное. Знание укажет твое место на круглой Земле, а вера позволит слиться со всей Вселенной. Знание отщелкивает время безразличными стрелками часов, а вера открывает путь к вечности. Знание опирается на неопровержимые факты, льется со страниц учебников и научных журналов. Вера же прячется в душе, и единственное доказательство ее силы – твоя крепость.
Перспектива и надежда, песчинка и Вселенная, секунда и вечность, факты и убежденность, разум и душа. Откажись от надежды – и тебя проглотят серые будни, превратят в шестеренку, в тупого голема, вся жизнь которого – работа и развлечения. Забудь о разуме – и потеряешь фундамент, мир потускнеет, сузившись до размера догм.
Человек обязан знать.
Человек не может не верить.

Ольга Громыко "Верные враги"

***
Дракон оценил, уважительно присвистнув:
— Ну спасибо, порадовала! Повешу в центре своей коллекции. А то иной раз с таким барахлом на ристалище приходят, что хоть ты жалобу в рыцарский орден пиши. Или вообще совесть теряют — ядами, стрелами...
— Не волнуйся, я предпочитаю слышать последний вражеский вздох на расстоянии клинка, — усмехнулась я, откладывая даркан. — Чтобы уж наверняка. Впрочем, если согласишься подождать до середины лета, можем попробовать вариант с коноплей!
Верес почему-то опустил ложку, плечи колдуна меленько вздрагивали.
— Шелена, — по вкрадчивому голосу Мрака стало ясно, что он не только читал пресловутый трактат, но и активно участвовал во внедрении его идей в жизнь, — как ты прекрасно знаешь, дракон — существо огнедышащее. А конопля в жаркий летний денек очень даже охотно горит. Так что когда мы, глупо хихикая, уже под вечер в обнимку выбрались из дыма, кто из нас дракон, кто рыцарь, а кто его лошадь, вспоминалось с большим трудом. По-моему, мы с ним даже поклялись друг другу в вечной дружбе и страшно вспомнить о чем еще, ибо наутро проснулись на постоялом дворе в одной постели. Бедный парень после этого «подвига» ушел монастырь; я как-то хотел его навестить, но он отказался ко мне даже выходить...
***


Звучала песня лиходейских чар,
Пронзая и срывая все покровы,
Сзывая всех, к предательству готовых.

Но Финрод встал, и вопреки судьбе
О стойкости запел и о борьбе,
О силе, что сражает силы зла,
Хранимых тайнах, коим нет числа,
О вере, о свободе, о спасенье,
Об измененье и преображенье,
Узилищах, что двери распахнут,
Цепях разбитых, что, звеня, падут.

Так с песней песнь сходилась, как в бою,
И Фелагунд, слабея, пел свою,
И вот вся мощь эльфийских светлых чар
Влилась в его напев, как щедрый дар,
И птичий щебет услыхали все
Над Нарготрондом в утренней росе,
Дышало тяжко Море вдалеке,
На грани Круга Мира, на песке,
Песке жемчужном у далеких скал,
Что свет Дерев когда–то озарял.

И вдруг, сгустившись, заклубилась мгла
Над Валинором, там, где кровь текла,
У брега Моря, у белейших врат,
Где острый меч на брата поднял брат,

И нолдоры, озлобясь, увели
Добытые резнею корабли.
И свет погас. И ветер застонал.
И волк завыл. И ворон закричал.
Сковал заливы тяжкий холод льда.
Несчастный раб в темнице зарыдал.
Гром раскатился, полыхнул огонь —
И рухнул Финрод, чарами сражен.

Цитата: Евгений Красницкий "Богам - божье, людям - людское"
– Когда ж я настоящей-то ведуньей стану?
– Женщиной, Гунюшка, женщиной! Нет женщины – нет ведуньи.
– Что, обязательно? – робко поинтересовалась Юлька. – А как-нибудь... ну, без этого, нельзя? То есть, я, конечно...
– Ох, и дуреха ж ты еще! – Настена наклонилась и чмокнула Юльку в макушку. – Да разве ж я о том говорю? Нет, плотскую любовь познать, дело, конечно же, великое. Дитя родить – тем паче, без этого тебя явь полностью никогда не примет, а Макошь и вовсе, как от пустоцвета отвернется.  – Познание плотских радостей и тягот, – продолжила мать – только первый шаг. Истинно же женщиной тебя сделает только понимание: ты не пуп земли и мир вовсе не крутится вокруг тебя. Не все дозволено тебе в жизни, не все простительно, за слова и дела приходится отвечать и есть границы, переступать которые нельзя.
- По соизволению Макоши пресветлой будет у тебя мужчина, да по сути, он у тебя уже и есть. И он место твое в жизни, права твои, стезю твою, видит иначе, чем ты – по-своему. Через это видение он и пределы дозволенного для тебя очерчивает. Любой твой шаг за эти пределы будет встречен ударом – словесным, телесным или умственным. Да, умственным – иногда удивление, насмешка или безразличие в глазах мужа способны ударить страшнее кулака. Не по злобе, таково мужское естество – крушить, проламывать любые препоны. На войне, на охоте, в труде, стоит ему усомниться или проявить слабость – смерть или прозябание.
– Так что ж, все терпеть?!
– Нет! Вторая часть мужского естества – трезвая оценка своих сил и сил, которые ему противостоят. Тот, кто дуром прет на более сильного противника или лбом стену прошибить пытается, не выживает. В твоей власти выстроить стену, с которой он бодаться не станет, она-то и будет для тебя пределами дозволенного. Твоя стена, тобой выстроенная, твоим разумением очерченные пределы! Но! – Настена назидательно вздела указательный палец. – Очерченные не так, как тебе заблагорассудилось, а так, как нужно для благости и покоя в доме.
Не быстро и не явно.
Третья часть мужского естества – решение всех дел рывком, напором, ударом. Напрячься на пределе сил, своротить заботу, потом спокойно копить силы для следующего рывка.
Женское же естество рывков не терпит. Мы свои дела делаем по пословице: «Вода камень точит». Вода, она какая? Мягкая, прозрачная... а какие омуты, какие водовороты таит, и самое главное – все камни в реке гладкие! Без острых граней, которые только от удара и образуются! Таков второй шаг к обретению истинно женской ипостаси. Не каждой дано, и не с каждым мужем такое получится, но если не выйдет – доброй жизни и счастливой семье не бывать!
И это – еще не все. Есть и третий шаг. Совершается он не по своей воле, а по обычаю. Тебе, дочка, до этого еще далеко, но знать об этом надо. Есть разница в достоинстве просто мужней жены и хозяйки, матери семейства. Семья без детей – еще не семья, хозяева без своего хозяйства – не хозяева. Есть свой дом, с достатком и порядком, есть несколько детей в том возрасте, когда уже ясно становится, что они выживут, и ты превращаешься в хозяйку – в уважаемую мать семейства, в женщину!

Цитировать123

Г.Л. Олди  

Приют героев

    Мигрень одолевала, треклятый дятел разошелся не на шутку. Чтобы снять напряжение, вигилла взялась прибирать в кабинете. На генеральную уборку не было ни сил, ни времени, но так, слегка, для восстановления тонуса... Раздвинув шторы, она куском старого бархата протерла пыль со стекол. Переставила вазон с горечавкой на полку слева от входной двери; подоконник украсила горшочком с бледно-лунными коломбинами. Зеркало сняла с обычного места, возле боковых стеллажей, и нацепила на особый крюк у стенного шкафа, где хранила архивы. Здесь располагался острый угол «ша»; зеркало сразу начало гасить негативные потоки, отражая в глубине красавицу, заламывавшую руки, башню и кристалл. Чернильный прибор Анри сдвинула на край столешницы, подальше от входа. Откинула крышку, сунула в череп камелопарда тонко очинённое перо дикого гуся, серое с темной каймой.
Дольше всего она задержалась у книжных полок.
   Трехтомник «Семи Партид» — ниже, прямо над панелью. «Malleus Maleficarum» — выше, к завиткам лепного орнамента. «Hexerei: основы ведовства» — на стол, рядом с чернильницей. «Шульхан Арух» вигилла задержала в руках, открыв на странице с закладкой и перечитав в сотый раз любимую цитату: «Тот, кто не может выжить без милостыни (старцы, больные либо иные страждущие), но отказывается от помощи, виновен в совершении самоубийства...» Старинный кодекс после долгих колебаний встал на почетное место, между «Оговорами под пыткой», в лилльском переплете, и шорманским «Hexen-Sonderkommando», запрещенным к частному распространению после решения Высшего суда в Шормане и Брехте.
   Мигрень обиделась и отступила

Два ржачных отрывка из Уловки 22 Джозефа Хеллера :D
Когда Йоссариан вернулся из госпиталя, в лагере фактически никого не было, кроме Орра и покойника в палатке Йоссариана. Покойник отравлял атмосферу и очень не нравился Йоссариану, хотя Йоссариан его и в глаза не видел. Йоссариана настолько раздражало, что покойник валяется тут целыми днями,что он несколько раз ходил в штаб эскадрильи жаловаться сержанту Таусеру. Сержант же никак не мог взять в толк, что покойник действительно существует, и, конечно,был прав.
Еще более безнадежным делом было жаловаться непосредственно майору Майору, долговязому и костлявому командиру эскадрильи, чем-то смахивающему на Генри Фонда в минуты печали. Всякий раз, завидев, как Йоссариан, отпихнув сержанта Таусера, прорывается к нему в штаб, командир выпрыгивал из окна кабинета.
Жить с покойником в одной палатке было не так-то просто. Он мешал даже Орру, жизнь с которым, кстати, тоже была не сахар. В тот день когда Йоссариан вернулся из госпиталя, Орр паял трубку, по которой топливо поступало в печку, установленную Орром, пока Йоссариан лежал в госпитале.
- Ты что это делаешь? - настороженно спросил Йоссариан, входя в палатку, хотя сразу же сам все понял.
- Малость протекает, - ответил Орр. - Хочу заделать.
- Будь добр, прекрати, - сказал Йоссариан. - Это действует мне на нервы.
- Когда я был мальчишкой, - ответил Орр, я, бывало, заложу за щеки лесные яблочки, по дичку за щеку, и хожу так целый день.
Йоссариан, начавший было вынимать из рюкзака туалетные принадлежности, отложил его в сторону, скрестил руки и с подозрением уставился на Орра. Так прошла минута. Наконец Йоссариан не выдержал и спросил:
- А зачем?
Орр торжествующе хихикнул:
- А потому что лесные яблоки лучше, чем лошадиные каштаны. - Он продолжал работать, стоя на коленях. - Ну а ежели дичков под рукой не окажется, тогда, бывало, берешь каштаны. Каштаны - они размером почти с лесные яблоки и формой на них похожи, хотя форма большой роли не играет.
- Я тебя спрашиваю, зачем ты разгуливал с дичками за щекой? - снова спросил Йоссариан.
- Потому что у них форма лучше, чем у каштанов, - ответил Орр, - я же тебе только что объяснил!
- Почему, - незлобиво набросился на него Йоссариан, - почему ты, бездомный сукин сын, зловредная тварь, помешанная на технике, шлялся, запихнув неизвестно что себе за щеку?
- С чего это ты взял, что я запихивал неизвестно что? Я ходил с дичками за щекой. А когда не мог раздобыть дичков, разгуливал с каштанами за щекой. По одному за каждой щекой.
- Зачем?
- Мне хотелось, чтобы щеки были, как яблоки.
- Щеки, как яблоки? - изумился Йоссариан.
- Да, мне хотелось, чтобы щеки у меня были, как яблоки. Я старался изо всех сил. Клянусь богом, я здорово работал и своего добился. А удалось мне это сделать потому, что я носил за каждой щекой весь день по лесному яблочку. - Он опять хихикнул. - По дичку за щекой.
- Зачем тебе понадобились щеки, как яблоки?
- Мне не нужны были щеки, как яблоки, - сказал Орр. - Я просто хотел, чтобы у меня были большие щеки. Меня не столько интересовал их цвет, сколько размер. Я работал над своими щеками в точности, как эти чокнутые ребята, о которых пишут, что они постоянно сжимают резиновые мячики, чтобы руки стали сильнее. Фактически я тоже был чокнутым. Я тоже обычно ходил весь день с резиновыми мячиками в руках.
- Зачем?
- Что зачем?
- Зачем ты ходил весь день с резиновыми мячиками в руках?
- Потому что резиновые мячики... - начал Орр.
- Лучше, чем лесные яблоки?
Орр хмыкнул и покачал головой:
- Я ходил с мячиками, чтобы сохранить свое доброе имя, в случае если бы меня увидели с лесными яблоками за щекой. А когда в руках мячик, можно сказать, что никаких дичков за щекой нет. И если меня кто-нибудь спрашивал, зачем я ношу за щекой лесные яблоки, я разжимал руки и показывал, что хожу с мячиками, а вовсе не с яблоками, и в руках, а не за щекой. Интересно получалось. Но я так во сих пор и не знаю, удалось мне кого-нибудь провести или нет. Трудновато заставить людей понять тебя,когда ты разговариваешь, держа за щеками пару лесных яблок.
Йоссариан подумал, что Орра и сейчас трудновато понять, - может быть, он, говоря с ним, подпирает кончиком языка одну из своих яблочных щек?
Йоссариан решил не издавать больше ни звука. Все равно ничего не добьешься. Он знал Орра и понимал, что никакими силами ада не удастся выжать из него, зачем ему понадобились большие щеки. Проку будет не больше, чем спрашивать, почему та девка лупила его туфлей по голове.
Дело было в Риме, утром, в переполненном холле публичного дома, напротив открытых дверей комнаты, где жила младшая сестренка шлюхи, с которой путался Нейтли. Они тогда подняли такой шум и гам, что все обитатели дома сбежались в холл посмотреть, в чем дело. Девка вопила, а Орр хихикал. Каждый раз, когда каблук опускался ему на макушку, Орр хихикал еще громче, отчего девка разъярялась еще пуще и еще выше подпрыгивала, чтобы покрепче ударить его по башке. Но вот она, взвиз-гнув, всадила ему каблук в висок с такой силой, что он перестал хихикать. Его доставили на носилках в госпиталь с дырой в голове, не столь уж, впрочем, глубокой, и с легким сотрясением мозга, так что он не воевал всего только двенадцать дней.


Вождь Белый Овес, красивый смуглый индеец из Оклахомы, с массивным скуластым лицом и черными взъерошенными волосами, по каким-то, одному ему известным, мистическим причинам решил умереть от воспаления легких. Это был вспыльчивый, мстительный, озлобленный индеец, который ненавидел иностранцев с такими фамилиями, как Кэткарт, Корн, Блэк и Хэвермейер, и желал одного - чтобы они убрались туда, откуда явились их паршивые предки.
- Ты не поверишь, Йоссариан, - задумчиво сказал он, нарочно повышая голос, чтобы позлить Дейнику, - до чего же хорошо жилось в нашей Стране, пока они не испохабили ее своим чертовым благочестием?
Вождь Белый Овес желал отомстить белому человеку. Он едва умел читать и писать, но служил у капитана Блэка в качестве помощника офицера по разведке.
- А где мне было выучиться читать и писать? - вопрошал Вождь Белый Овес, снова повышая голос, чтобы услышал Дейника. - В каком бы месте мы ни ставили палатки, они тут же принимались бурить нефтяную сква- жину. И где ни бурят - находят нефть. И как только найдут нефть, заставляют нас свертывать палатки и перебираться на новое место. Мы были для них живыми магическими палочками. ( Существует поверье, согласно которому при помощи магической палочки можно найти глубоко под землей подпочвенные воды или металлы. - Ред.)
Наша семья отличалась каким-то врожденным влечением к нефтяным месторождениям, и скоро нас преследовали по пятам изыскатели, подосланные всеми нефтяными компаниями мира. Мы кочевали без конца. В этих условиях воспитать ребенка - дьявольски трудная задача, вы уж мне поверьте. Помнится, больше недели мы на одном месте не жили.
Да, его детские воспоминания были радужны, как лужа нефти.
- Всякий раз, когда рождался новый Белый Овес, - продолжал он, - биржевые акции шли на повышение. Вскоре целые бригады бурильщиков со всем оборудованием преследовали нас повсюду, наступая друг другу на пятки. Компании начали объединяться, чтобы сократить число изыскателей, приставленных к нашему семейству. Но толпа наших преследователей все росла. Мы останавливались, и они останавливались. Мы трогались в путь, и они трогались, со всеми своими полевыми кухнями, бульдозерами, подъемными кранами и движками. Куда бы мы ни шли, с вокруг нас бушевал деловой бум. Лучшие отели присылали нам приглашения посетить их города, потому что за нами тащились орды бизнесменов. Некоторые из этих приглашений были довольно заманчивы, но мы не могли имя воспользоваться: ведь мы индейцы, а все лучшие отеля. которые приглашали нас, не пускают на постой индейцев. Расовые предрассудки - жуткая вещь, Йоссариан. Я тебе правду говорю.
Вождь Белый Овес убежденно закивал головой:
- И вот, Йоссариан, наконец это случилось - начало конца. Они зашли нам в лоб. Они пытались догадаться, где мы сделаем следующую стоянку, чтобы начать бурить еще до того, как мы придем на это место. Теперь мы не могли даже нигде остановиться. Бывало, только начнем разворачивать одеяла, - нас тут же сгоняют. Они в нас верили Еще не согнав нас с места, они уже принимались бурить. И вот однажды утром мы обнаружили, что нефтепромышленники окружили нас со всех сторон. Куда ни кинь- на вершинах всех холмов стоят нефтепромышленники,похожие на индейцев, изготовившихся к атаке. Все кончено. На старом месте мы не могли оставаться, потому что оттуда нас гнали, а вперед идти было некуда. Меня спасла только армия. К счастью, в это время началась война. Призывная комиссия выхватила меня прямо из сжимающегося кольца нефтепромышленников и доставила живым и невредимым в лагерь Лоури-Филд в штате Колорадо.Только я один и спасся.

Алексей Бессонов повесть Маска власти

- Ты, я так понял, всерьез решил жениться?
- Вероятно, да. Она сделала мне предложение... грех было отказываться. Титул как-никак.
- Титул не титул, а любовь такой женщины нужно ценить - она стоит десяти титулов. Я этого раньше сам не понимал... путался со всякими идиотками.
Смешно, но надо было прожить жизнь, чтобы, встретив Ильмен, понять, что к чему, на самом деле. Знаешь, та рыжая бедняжка на Рогнаре...
- Тин?
- Да, Тин... она хоть и любила тебя, но счастливым бы тебя не сделала. Рано или поздно, но мы перестаем быть мальчишками, и тогда уже нужно нечто другое... причем, знаешь, все эти дела - погоны, нашивки и даже сотни поединков за плечами - это все ерунда, можно быть крутейшим воителем своего времени и все равно оставаться мальчишкой. А вот когда приходит грусть... когда зимним утром стоишь у окна и смотришь, как падает снег... и уже не важны ни победы, ни поражения. С тобой, по-моему, это произошло довольно рано.
- Довольно давно - если точнее. Да... просто долгое время я искал смысл, у меня было достаточно времени... экий каламбур. А потом я сказал себе: смысла нет, как нет ни правых, ни виноватых. У боли не может быть смысла. Просто есть путь. А в пути нет места переживаниям. И я попытался закрыть свой ад и выбросить ключ.
- Удалось? - иронично изогнулась бровь Детеринга.

Махабхарата, Сабхапарва, гл. 60

Драупади сказала:
Ступай (назад) к игроку и, явившись в зал собрания, спроси его, о сын суты, проиграл ли он сначала себя или же меня.

Макс Фрай. "Мой Рагнарек"

– Ладно, будут тебе загадки, сколько захочешь! – Ехидно пообещал я. – Вот первая: висит на стене зеленое и пищит. Что скажешь?
Сфинкс озадаченно уставилась на меня своими прекрасными золотистыми глазами. Я самодовольно ухмыльнулся, поскольку был совершенно уверен, что никакая там «мудрость веков» не поможет ей справиться с абстрактными шутками моего школьного детства: загадку такого рода вообще невозможно разгадать, если только вы заранее не знаете ответ!
– А ты не мог бы повторить свой вопрос? – Робко спросила она. – Может быть, я не так тебя поняла...
– Пожалуйста! – Любезно откликнулся я. – Висит на стене зеленое и пищит.
Ну как, радость моя, догадалась, что это?
– Я не знаю. – Печально призналась Сфинкс.
– Селедка! – Торжественно провозгласил я.
– То есть рыба? А почему эта рыба висит на стене? – Изумленно осведомилась она.
– Потому, что я ее повесил! – Нахально объяснил я.
– А почему она зеленая? – Настойчиво спросила моя собеседница.
– Потому, что я ее покрасил! – Я даже зажмурился от удовольствия.
– Но почему она пищит? – На лице Сфинкса была написана неподдельная мука.
– Чтобы не догадались! – Торжественно провозгласил я, в полном соответствии с каноническим текстом.
– Ты стал мудрее, Владыка! – Уважительно заметила Сфинкс. – Раньше ты никогда не загадывал мне таких трудных загадок...

Стивен Кинг "Лангольеры"

Брайан увидел их, но никак не мог сообразить, что он, собственно, видит. Каким-то странным образом они отвергли саму возможность быть увиденными. Переутомленный разум пытался переосмыслить поступающую информацию, чтобы облечь в привычные понятия те формы, которые показались на восточном конце 21-й полосы.
Сначала появились две формы — одна черная, одна — темно-красная, похожая на помидор.
«Они — шары?» — с сомнением вопрошал разум. — «Могут ли они быть шарами?»
Что-то словно щелкнуло в мозгу и приняло: это были шары вроде тех мячей, которыми играют на пляже. Но эти шары сжимались и неожиданно расширялись в непрерывном трепете словно он видел их сквозь знойное марево. Они выкатились из сухой высокой травы в конце 21-й взлетной полосы, оставляя за собой полосы густой черноты. Каким-то образом они косили траву...
«Нет», — нехотя отверг его разум. — «Они не просто косят траву, и ты это знаешь. Они косят гораздо больше, чем просто траву».
То, что они оставляли позади себя, представляло собой узкие полосы абсолютной черноты. Теперь, играя в догонялки на бетонной поверхности в конце полосы, они по-прежнему оставляли позади себя черные полосы, которые выглядели как вар.
«Нет», — опроверг рассудок, — «не вар. Ты знаешь, что это за чернота. Это — ничто. Вообще ничто. Они сжирают гораздо большее, нежели поверхность взлетной полосы».
Что-то зловеще веселое было в их поведении. Они пересекали дорожки друг друга, образуя огромные иксы на бетоне. Подпрыгивали высоко в воздух, словно кувыркались в сложных маневрах, и затем устремились к самолету.
Брайан и Ник одновременно вскрикнули. Показалось, что лица мелькнули в нижней части несущихся шаров, чудовищные и чуждые лица. Они трепетали и искажались в гримасах: крохотные рудиментарные глазки и огромные пасти — полукруги, усеянные жадными подвижными зубами.
Они жрали на ходу, выедая в окружающем мире узкие полосы.
Бензовоз «Тексако» стоял на внешней взлетной полосе. Лангольеры врезались в него, зубы, двигавшиеся с невероятной скоростью выпятились вперед, с воем и грохотом пожирая металл, ворвались внутрь — и тут же, не замедляя скорости, их трепещущие тела вырвались наружу с другого конца бензовоза. Один из них прорвался сквозь колеса, мгновенно уничтожив их. Прежде чем машина рухнула, Брайан успел заметить образовавшуюся дыру. По форме она напоминала огромную мышиную нору в мультфильмах.
Другой подпрыгнул высоко в воздух и спикировал на бензовоз «Тексако», пробив в нем еще одну брешь. Содержимое цистерны мгновенно вылилось на бетон. Они ударились о покрытие взлетной полосы, подпрыгнули, как на пружинах, игриво пересеклись и снова понеслись к самолету. Реальность исчезла в черных полосах и брешах там, где они с ней соприкасались. Теперь они быстро приближались. Брайан вдруг осознал, что они не только расстегивают мир, как застежки-молнии, — они открывают все бездны вечности.
Вдруг они неожиданно приостановились, словно в нерешительности, как мячи на месте, затем развернулись и рванулись в другом направлении.
Они помчались в направлении Крэга Туми, который стоял, глядя на них, и безумно орал.
Усилием воли Брайан сбросил с себя охвативший его паралич. Ткнул локтем Ника, стоявшего на ступеньку ниже его все еще во власти того же паралича.
— Скорей! — Ник не пошевелился. Брайан на сей раз стукнул его по лбу. — Быстрей, говорю. Бегом! Уматываем отсюда!
На краю аэродрома появилось много других черных и багровых шаров. Они прыгали, плясали, кружили... и затем ринулись к ним.

Джером К. Джером

Трое в лодке (не считая собаки)

Неужели всегда человечество будет ценить как сокровище то, что вчера было дешевой побрякушкой? Неужели в две тысячи таком-то году люди высшего круга будут расставлять на каминных полочках наши обеденные тарелки с орнаментом из переплетенных ивовых веточек? Неужели белые чашки с золотой каемкой и великолепным, но не похожим ни на один из существующих в природе золотым цветком внутри, - чашки, которые наша Мэри бьет, не моргнув глазом, будут бережно склеены, поставлены в горку и никому, кроме самой хозяйки дома, не будет дозволено стирать с них пыль?
Возьмем, к примеру, фарфоровую собачку, украшающую мою спальню в меблированных комнатах. Это белая собачка. Глаза у нее голубые. Нос у нее красненький с черными крапинками. Шея у нее страдальчески вытянута, а на морде написано добродушие, граничащее с идиотизмом. Не могу сказать, чтобы эта собачка приводила меня в восторг. Откровенно говоря, если смотреть на нее как на произведение искусства, то она меня даже раздражает. Мои друзья, для которых нет ничего святого, откровенно потешаются над ней, да и сама хозяйка относится к ней без особого почтения и оправдывает ее присутствие в доме тем обстоятельством, что собачку ей подарила тетя.

Но более чем вероятно, что лет двести спустя, при каких-нибудь раскопках, из земли будет извлечена эта самая собачка, лишившаяся ног и с обломанным хвостом. И она будет помещена в музей как образчик старинного фарфора, и ее поставят под стекло. И знатоки будут толпиться вокруг нее и любоваться ею. Они будут восхищаться теплым колоритом ее носа и будут строить гипотезы, каким совершенным по своей форме должен был быть утраченный хвостик.

Мы сейчас не замечаем прелести этой собачки. Мы слишком пригляделись к ней. Она для нас - как солнечный закат или звездное небо. Их красота не поражает нас, так как наше зрение с нею свыклось. Точно так же и с красотой фарфоровой собачки. В 2288 году она будет производить фурор. Изготовление подобных собачек будет считаться искусством, секрет которого утрачен. Потомки будут биться над раскрытием этого секрета и преклоняться перед нашим мастерством. Нас будут с почтением называть Гениальными Ваятелями Девятнадцатого Столетия и Великими Создателями Фарфоровых Собачек.

Туве Янссон

В конце ноября

Перевод со шведского Н.Беляковой

Ранним утром, проснувшись в своей палатке, Снусмумрик почувствовал, что в Долину муми-троллей пришла осень.

Новое время года приходит внезапно, одним скачком! Вмиг все вокруг меняется, и тому, кому пора уезжать, нельзя терять ни минуты. Снусмумрик быстро вытащил из земли колышки палатки, погасил угли в костре, на ходу взгромоздил рюкзак себе на спину и, не дожидаясь пока проснутся другие и начнут
расспрашивать, зашагал по дороге. На него снизошло удивительное спокойствие, как будто он стал деревом в тихую погоду, на котором не шевелится ни один листочек. На том месте, где стояла палатка, остался квадрат пожухлой травы. Его друзья проснутся поздним утром и скажут: "Он ушел; стало быть,
наступила осень".
   
Снусмумрик шел легкой пружинистой походкой по густому лесу, и вдруг закапал дождь. Несколько дождинок упало на его зеленую шляпу и зеленый дождевик, к шепоту листвы присоединилось шлепанье капель. Но добрый лес, окружавший Снусмумрика сплошной стеной, не только хранил его прекрасное одиночество, но и защищал от дождя.

Вдоль моря, торжественно извиваясь, тянулись длинные горные хребты, вдаваясь в воду мысами и отступая перед заливами, глубоко врезающимися в сушу. У самого берега раскинулось множество долин, в одной из которых жила одинокая филифьонка. Снусмумрику доводилось встречать многих филифьонок, и он знал, что они - странный народец и что у них на все свои удивительные и необычные порядки. Но мимо дома этой филифьонки
он проходил особенно тихо и осторожно.

Калитка была заперта. В саду, за острыми и прямыми колышками ограды, было совсем пусто - веревки для белья сняты. Никаких следов обычного  симпатичного беспорядка, окружавшего дачу: ни грабель или ведра, ни забытой шляпы или кошачьего блюдечка, ни других обыденных вещей, которые говорят о том, что дом обитаем.

Филифьонка знала, что наступила осень, и заперлась в своем доме - он казался заколоченным и пустым. Она забралась в самую его глубь, укрылась за высокими, непроницаемыми стенами, за частоколом елей, прятавших окна ее дома от чужих глаз.

Медленный переход осени к зиме вовсе не плохая пора. Это пора, когда нужно собрать, привести в порядок и сложить все свои запасы, которые ты накопил за лето. А как прекрасно собирать все, что есть у тебя, и складывать поближе к себе, собрать свое тепло и свои мысли, зарыться в глубокую норку - уверенное и надежное укрытие; защищать его как нечто важное, дорогое, твое собственное. А после пусть мороз, бури и мрак приходят, когда им вздумается. Они будут обшаривать стены, искать лазейку, но ничего у них не получится, все кругом заперто, а внутри, в тепле и одиночестве, сидит себе и смеется тот, кто загодя обо всем позаботился. Есть на свете те, кто остается, и те, кто собирается в путь. И так было всегда. Каждый волен выбирать, покуда есть время, но после, сделав выбор, нельзя от него отступаться.

Но на одном особенно тихом углу Сопи вдруг остановился. Здесь стояла старая церковь с остроконечной крышей. Сквозь фиолетовые стекла одного из ее окон струился мягкий свет. Очевидно, органист остался у своего инструмента, чтобы проиграть воскресный хорал, ибо до ушей Сопи донеслись сладкие звуки музыки, и он застыл, прижавшись к завиткам чугунной решетки.

Взошла луна, безмятежная, светлая; экипажей и прохожих было немного; под карнизами сонно чирикали воробьи - можно было подумать, что вы на сельском кладбище. И хорал, который играл органист, приковал Сопи к чугунной решетке, потому что он много раз слышал его раньше - в те дни, когда в его жизни были такие вещи, как матери, розы, смелые планы, друзья, и чистые мысли, и чистые воротнички.

Под влиянием музыки, лившейся из окна старой церкви, в душе Сопи произошла внезапная и чудесная перемена. Он с ужасом увидел бездну, в которую упал, увидел позорные дни, недостойные желания, умершие надежды, загубленные способности я низменные побуждения, из которых слагалась его жизнь.

И сердце его забилось в унисон с этим новым настроением. Он внезапно ощутил в себе силы для борьбы со злодейкой-судьбой. Он выкарабкается из грязи, он опять станет человеком, он победит зло, которое сделало его своим пленником. Время еще не ушло, он сравнительно молод. Он воскресит в себе прежние честолюбивые мечты и энергично возьмется за их осуществление. Торжественные, но сладостные звуки органа произвели в нем переворот. Завтра утром он отправится в деловую часть города и найдет себе работу. Один меховщик предлагал ему как-то место возчика. Он завтра же разыщет его и попросит у него эту службу. Он хочет быть человеком. Он...

Сопи почувствовал, как чья-то рука опустилась на его плечо. Он быстро оглянулся и увидел перед собою широкое лицо полисмена.

- Что вы тут делаете? - спросил полисмен.

- Ничего, - ответил Сопи.

- Тогда пойдем, - сказал полисмен.

- На Остров, три месяца, - постановил на следующее утро судья.

А.Грин "Алые паруса"

"...но вдруг случайный переход взгляда от одной крыши к другой открыл ей на синей морской щели уличного пространства белый корабль с алыми парусами.
     Она вздрогнула, откинулась, замерла; потом резко вскочила с головокружительно падающим сердцем, вспыхнув неудержимыми слезами вдохновенного потрясения. "Секрет" в это время огибал небольшой мыс, держась к берегу углом левого борта; негромкая музыка лилась в голубом дне с белой палубы под огнем алого шелка; музыка ритмических переливов, переданных не совсем удачно известными всем словами: "Налейте, налейте бокалы - и выпьем, друзья, за любовь"... - В ее простоте, ликуя, развертывалось и рокотало волнение.
     Не помня, как оставила дом, Ассоль бежала уже к морю, подхваченная неодолимым ветром события; на первом углу она остановилась почти без сил; ее ноги подкашивались, дыхание срывалось и гасло, сознание держалось на волоске. Вне себя от страха потерять волю, она топнула ногой и оправилась. Временами то крыша, то забор скрывали от нее алые паруса; тогда, боясь, не исчезли ли они, как простой призрак, она торопилась миновать мучительное препятствие и, снова увидев корабль, останавливалась облегченно вздохнуть.
     Тем временем в Каперне произошло такое замешательство, такое волнение, такая поголовная смута, какие не уступят аффекту знаменитых землетрясений. Никогда еще большой корабль не подходил к этому берегу; у корабля были те самые паруса, имя которых звучало как издевательство; теперь они ясно и неопровержимо пылали с невинностью факта, опровергающего все законы бытия и здравого смысла. Мужчины, женщины, дети впопыхах мчались к берегу, кто в чем был; жители перекликались со двора в двор, наскакивали друг на друга, вопили и падали; скоро у воды образовалась толпа, и в эту толпу стремительно вбежала Ассоль. Пока ее не было, ее имя перелетало среди людей с нервной и угрюмой тревогой, с злобным испугом. Больше говорили мужчины; сдавленно, змеиным шипением всхлипывали остолбеневшие женщины, но если уж которая начинала трещать - яд забирался в голову. Как только появилась Ассоль, все смолкли, все со страхом отошли от нее, и она осталась одна средь пустоты знойного песка, растерянная, пристыженная, счастливая, с лицом не менее алым, чем ее чудо, беспомощно протянув руки к высокому кораблю. "

Ф.Искандер

Кролики и удавы

- А теперь, - сказал Король с благородной сдержанностью, - можете переизбрать своего Короля. Но по нашим законам перед голосованием я имею право выразить последнюю волю. Правильно я говорю, кролики?
- Имеешь, имеешь! -- закричали кролики, растроганные его необидчивостью.
- Кого бы вы ни избрали вместо меня, - продолжал Король, - в королевстве необходимы здоровье и дисциплина. Сейчас под моим руководством вы исполните производственную гимнастику, и мы сразу же приступим к голосованию.
- Давай, - закричали кролики, - а то что-то кровь стынет!
Король взмахом лапы приказал играть придворному оркестру и, голосом перекрывая оркестр, стал дирижировать производственной гимнастикой.
- Кролики, встать! - приказал Король, и кролики вскочили.
- Кролики, сесть! - приказал Король и энергичной отмашкой как бы влепил кроликов в землю.
- Кролики, встать! Кролики, сесть! Кролики, встать! Кролики, сесть! - десять раз подряд говорил Король, постепенно вместе с музыкой наращивая напряжение и быстроту команды.
- Кролики, голосуем! - закричал Король уже при смолкшей музыке, но в том же ритме, и кролики вскочили, хотя для голосования и не обязательно было вскакивать.
- Кролики, кто за меня? - закричал Король, и кролики не успели очнуться, как очутились с поднятыми лапами.

"Ведьмак" Сапковского


- Ты нашел меня! Ах, Геральт? Я все время ждала тебя! Я так ужасненько долго... Мы будем вместе, правда? Теперь будем вместе, да? Скажи, ну скажи, Геральт! Навсегда! Скажи!
- Навсегда, Цири!
- Так как говорили, Геральт! Как говорили... Я - твое Предназначение? Ну скажи? Я - твое Предназначение?
Йурга увидел глаза ведьмака. И очень удивился. Он слышал тихий плач Златулины, чувствовал, как дрожат ее руки. Глядел на ведьмака и ждал, весь напряженный, его ответа. Он знал, что не поймет этого ответа, но ждал его. Ждал. И дождался.
- Ты - нечто большее, Цири. Нечто большее.



Вначале никто не понимал, о чем она говорит, какой помощи ждет. Первым сообразил Лютик. Может, потому, что знал эту легенду, когда-то читал одну из ее поэтизированных версий. Он поднял на руки все еще находящуюся без сознания Йеннифэр. И удивился, какая она маленькая и легкая. Он поклялся бы, что кто-то помогает ему нести чародейку. Он поклялся бы, что чувствует рядом со своей рукой плечо Кагыра. Уголком глаза он поймал промельк светлой косы Мильвы. Когда укладывал чародейку в лодку, мог бы поклясться, что видел поддерживающую борт руку Ангулемы.

Краснолюды подняли ведьмака, им помогала Трисс, поддерживая ему голову. Ярпен Зигрин даже заморгал, потому что несколько мгновений видел обоих братьев Дальбергов. Золтан Хивай поклялся бы, что укладывать ведьмака в лодку ему помогал Калеб Страттон. Трисс Меригольд голову дала бы на отсечение, что чувствует аромат духов Нейд по прозвищу Коралл. И на протяжении нескольких ударов сердца видела в толще испарений желто-зеленые глаза Койона из Каэр Морхена.

Вот такие штучки проделывал с органами чувств туман, плотный туман над озером Эскалотт.

Два момента, которые меня в свое время тронули до глубины души...

Цитата: Горькавый Ник - АстровитянкаО, эти простые великолепные дары природы – ходить, смотреть и слышать! Не помнит о них человек, не ценит, а то и выбрасывает на помойку каким-нибудь варварским способом. Идёт человек вялой походкой, тусклыми глазами смотрит на птиц, кислыми ушами слушает их щебет. Угрюм он и не рад.
Никто, никто так не ценит лёгкость крепких ног и послушность молодых мышц, как человек, прикованный в коляске.
Пусть инвалид воспоёт чудо бега и тела.
Пусть слепой человек выступит в защиту красоты.
Он в чёрных очках – это для нас, ему солнце совсем не мешает. Аккуратно шагает, назойливо стуча металлической палкой по асфальту. Почему не надеть на острый металл мягкую резину? Нельзя, никак нельзя. Резина убьёт звук, а звук – это всё, что осталось у слепого человека, чтобы ощущать мир дальше протянутой руки. Стукнет палка о камень, полетит звук трогать всё вокруг, отражаться от твёрдых вертикалей. Слепой чутко выслушает эхо и узнает – вот стена, а в ней открытая дверь. Это так полезно в мире тьмы – уметь находить открытые двери! Нельзя резину надевать на металл, нельзя носить кепку с длинным козырьком – запутает прилетающие звуки. Слепой человек видит звуком и эхом – как дельфин, как летучая мышь. Звуки говорят с ним, рисуют мир прозрачными скупыми штрихами.
Для слепого птичья песня – яркий цветок в темноте.
О, если б звуки нанизать на свет.
Ах, как поет невидимый певец.
Как он божественно красив.
Не видишь, зрячий?
Ты слеп как крот.
Ноги твоей молодости не бегут, смеясь, по траве?
Бедняга.

Последние строки похожи на вольный перевод зарубежной классики, но беглый поиск в сети ничего не дал. Творчество автора? Авторский перевод? Не знаю.

Тогда принял Бог человека как творение неопределенного образа и, поставив его в центре мира, сказал: "Не даем мы тебе, о Адам, ни определенного места, ни собственного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно твоей воле и твоему решению. Образ прочих творений определен в пределах установленных нами законов. Ты же, не стесненный никакими пределами, определишь свой образ по своему решению, во власть которого я тебя предоставляю. Я ставлю тебя в центре мира, чтобы оттуда тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочтешь. Ты можешь переродиться в низшие, неразумные существа, но можешь переродиться по велению своей души и в высшие божественные." О, высшая щедрость Бога-отца!
О высшее и восхитительное счастье человека, которому дано владеть тем, чем пожелает, и быть тем, чем хочет!

Стивен Кинг: Извлечение троих.

Если сердце свое целиком ты отдал Башне, Роланд, считай, что с тобою уже все кончено. Бессердечное существо — существо, не умеющее любить, а существо, не умеющее любить — это животное. Зверь. Если бы быть только зверем, это еще можно как-то перенести, но человек, который стал зверем, должен будет потом расплатиться за это, и плата будет страшна... но что если ты все же достигнешь того, к чему так стремишься? Что если ты, бессердечный, возьмешь приступом Темную Башню и покоришь ее? Если в сердце твоем нет ничего, кроме тьмы, что тебе остается, как не превратиться из зверя в чудовище? Добиться своей вожделенной цели, будучи зверем — в том была бы какая-то горькая ирония, с тем же успехом можно вручить слону увеличительное стекло. Но добиться цели своей, будучи чудовищем...

Заплатить за ад — одно дело. Совсем другое — им овладеть.

Он вспомнил Элли и еще одну девушку, которая ждала его у окна, вспомнил о том, как он плакал над безжизненным трупом Катберта. О, тогда он умел любить. Да. Тогда.

Я так хочу любить! — Роланд едва не расплакался, но хотя Эдди по-прежнему плакал вместе с женщиной в инвалидной коляске, глаза стрелка оставались сухими, как пустыня, которую он пересек, чтобы прийти к этому хмурому морю.

Стивен Кинг: Бесплодные земли

"Здравствуй, незнакомец, – думал он. – Здравствуй, старый друг. Я никогда не верил в тебя. По-настоящему – не верил. Аллен, наверное, верил, а уж Катберт верил точно, я знаю (Катберт верил во всеи вся),но я не витал в облаках и смотрел на вещи трезво. Я полагал, ты – всего лишь детская сказка... очередной ветерок, что гуляет в пустой голове моей старой няньки, дабы в конце концов улизнуть через бормочущий чепуху рот. Ты же все это время был здесь – еще один беженец из минувших времен, такой же, как колонка на постоялом дворе и старые машины под горами. Быть может, Мутанты-Недоумки, поклоняющиеся их поверженным останкам, – последние потомки тех людей, что некогда жили в этом лесу, пока наконец не бежали твоего гнева? Я не знаю этого и никогда не узнаю... но мне кажется, это так. Да. Потом явился я со своими друзьями – беспощадными новыми друзьями, которые мало-помалу становятся так похожи на моих беспощадных старых друзей. Мы пришли, прядь за губительной прядью свивая колдовскую нить, заключая в ее магический круг и себя, и все, чего бы мы ни коснулись... и вот ты лежишь у наших ног. Мир вновь сдвинулся с места, но на сей раз, дружище, не прихватил тебя с собой".

Чуть расширила бы, но, раз отрывки небольшие...

Ф. М. Достоевский. "Идиот".

— Наутро я вышел по городу побродить, — продолжал князь, лишь только приостановился Рогожин, хотя смех всё еще судорожно и припадочно вздрагивал на его губах, — вижу, шатается по деревянному тротуару пьяный солдат, в совершенно растерзанном виде. Подходит ко мне: «Купи, барин, крест серебряный, всего за двугривенный отдаю; серебряный!». Вижу в руке у него крест, и, должно быть, только что снял с себя, на голубой, крепко заношенной ленточке, но только настоящий оловянный, с первого взгляда видно, большого размера, осьмиконечный, полного византийского рисунка. Я вынул двугривенный и отдал ему, а крест тут же на себя надел, — и по лицу его видно было, как он доволен, что надул глупого барина, и тотчас же отправился свой крест пропивать, уж это без сомнения. Я, брат, тогда под самым сильным впечатлением был всего того, что так и хлынуло на меня на Руси; ничего-то я в ней прежде не понимал, точно бессловесный рос, и как-то фантастически вспоминал о ней в эти пять лет за границей. Вот иду я да и думаю: нет, этого христопродавца подожду еще осуждать. Бог ведь знает, что в этих пьяных и слабых сердцах заключается. Чрез час, возвращаясь в гостиницу, наткнулся на бабу с грудным ребенком. Баба еще молодая, ребенку недель шесть будет. Ребенок ей и улыбнулся, по наблюдению ее, в первый раз от своего рождения. Смотрю, она так набожно-набожно вдруг перекрестилась. «Что ты, говорю, молодка?» (Я ведь тогда всё расспрашивал). «А вот, говорит, точно так, как бывает материна радость, когда она первую от своего младенца улыбку заприметит, такая же точно бывает и у бога радость всякий раз, когда он с неба завидит, что грешник пред ним от всего своего сердца на молитву становится». Это мне баба сказала, почти этими же словами, и такую глубокую, такую тонкую и истинно религиозную мысль, такую мысль, в которой вся сущность христианства разом выразилась, то есть всё понятие о боге как о нашем родном отце и о радости бога на человека, как отца на свое родное дитя, — главнейшая мысль Христова! Простая баба! Правда, мать... и, кто знает, может, эта баба женой тому же солдату была...

Читала когда-то лишь раз. Но не могу забыть. Для меня это совсем не о религии. Это - о человечестве.

Кейдж Бейкер Наковальня мира
Золотой город Трун, окруженный высокими крепостными стенами, располагался на обширной равнине протяженностью в тысячу миль, сплошь усеянной золотыми ячменными полями.
 Огромные зернохранилища Труна, подобно сказочным великанам, поднимались над городом, превосходя по высоте даже непрерывно вращающиеся ветряные мельницы. В месяц красной луны Трун окутывала пыль: она кружилась в воздухе и тонким слоем золотой пудры оседала на куполах, шпилях и хижинах сборщиков урожая. Хотя пыльно было в течение всего года, в этот месяц становилось особенно невыносимо, ибо наступала пора жатвы и длинные вереницы скрипящих телег перевозили с полей урожай.
 Все жители Труна страдали хронической эмфиземой легких. Но, утешая себя тем, что их город является житницей мира, они стойко переносили болезнь. Хрипеть и сипеть во время беседы считалось признаком хорошего тона, а главным событием года был традиционный городской Фестиваль защитных масок.

Гиперион . Д. Симмонс

Боже мой! – воскликнул отец Хойт, приподнимаясь в гамаке, – но почему именно бикура?
  – А почему бы и нет? – последовала реплика отца Дюре. – О них ведь почти ничего не известно.
  – Почти ничего не известно о большей части Гипериона, – запальчиво возразил молодой священник. – Разве вы не слышали о Гробницах Времени и легендарном Шрайке? Вот это загадка!
  – Совершенно верно, – отозвался отец Дюре. – Ленар, сколько работ посвящено Гробницам и сущности Шрайка? Сотни? Тысячи? – Пожилой священник набил трубку и закурил (в условиях невесомости это требовало немалых усилий). – Кроме того, – добавил он, – даже если Шрайк и существует на самом деле, к роду человеческому он уж точно не принадлежит. А меня интересуют люди.
  – Да, – неохотно согласился Хойт, роясь в своем умственном арсенале в поисках весомых аргументов, – но ведь тайна бикура так незначительна... Самое большее, что вы обнаружите, это несколько десятков туземцев, живущих в районе, закрытом дымом и облаками и столь... незначительном, что даже картографические спутники их проглядели. Зачем они вам, если на Гиперионе есть настоящие тайны! Возьмите хоть лабиринт! – Хойт оживился. – Знаете ли вы, отец мой, что на Гиперионе находится один из девяти известных лабиринтов?
  – Конечно, – ответил Дюре. Облако табачного дыма над его головой медленно растекалось ручейками. – Но у лабиринтов, Ленар, есть поклонники и исследователи по всей Сети, и на всех девяти планетах возраст туннелей превышает полмиллиона стандартных лет. Я полагаю, он даже ближе к трем четвертям миллиона. Их секреты никуда не денутся. А сколько еще просуществует культура бикура, прежде чем будет поглощена современным колониальным обществом и растворится в нем или, что более вероятно, просто погибнет?
  Хойт пожал плечами:
  – Возможно, бикура уже исчезли. С тех пор как Спеллинг обнаружил их, прошло слишком много времени. Новых сообщений не поступало. Если они как племя перестали существовать, все окажется напрасным: потраченное время, труд, лишения в пути...
  –Вот именно, – только и ответил отец Поль Дюре, продолжая попыхивать своей трубкой.
  И лишь за час до посадки, уже на борту челнока, отец Хойт смог на короткое мгновение заглянуть в душу своего спутника. Лазурно-зеленый серп Гипериона медленно приближался, закрывая небо, когда старый челнок внезапно врезался в верхние слои атмосферы и бушующее пламя затопило иллюминаторы; несколько минут они летели над темными грудами облаков и освещенным звездами морем, а затем впереди возникла и, словно радужная приливная волна, бесшумно понеслась им навстречу сверкающая полоса рассвета.
  – Чудесное зрелище, – прошептал Поль Дюре, скорее самому себе, чем своему молодому спутнику. – Чудесное. В такие моменты я чувствую... смутно ощущаю... какой это было жертвой для Сына Божьего – спуститься с небес, чтобы стать Сыном Человеческим.

Владлен Бахнов 

Как погасло солнце, или История Тысячелетней Диктатории Огогондии, которая существовала 13 лет 5 месяцев и 7 дней

   Политический разброд в Огогондии был прямо пропорционален ее географическим размерам, в то время как международный престиж Огогондии был этим размерам обратно пропорционален.

Великие Державы особого интереса к этой стране не проявляли, потому что стараниями своих собственных правителей Огогондия была доведена до такого состояния, что ее прежде, чем ограбить, надо было хотя бы одеть.

Как странно. Даже в самые древние времена, когда его Знание было слабой искрой, в которую мало кто верил, в отшельничьих кельях и подземельях алхимиков, превращая вопреки всем законам природы свинец в золото, делая стекло — гибким, а огонь — холодным, он не чувствовал себя столь беспомощным, как в этом времени.
Времени, когда знание было повсюду. Доступное, щедрое, бесконечное. Бери и пользуйся. Расширяй границы. Дай формулу любому чуду.
Знание стало доступным... и перестало быть силой.
Это время верило лишь в добрую тьму.
И добрая тьма пришла.

***

Время, Ярик. Время. Оно не любит тех, кто умеет смотреть в завтра. И все же нуждается в нас. Так повелось. Время — великий предатель. Время — великий обманщик.
Первый раз получилось, что мы не нужны ему.
Когда и где это случилось, Ярик? Я не знаю ответа. Я боюсь его. Чем стал твой век — если он не дает надежды?
Я редко был совсем уж плохим, Ярик. Нет, конечно, были Визиты — о которых тебе лучше не знать. Которые я сам боюсь вспомнить.
Время — предатель, время выбирает наши судьбы...
И все же, поверь, я не самый плохой из пришедших в этот раз.
Хотя бы потому, что выхожу из игры.
Не говори мне — предатель. Я просто устал. Я просто ни во что больше не верю. Я слишком ярко представил то, что уже не случится.
Не хочу лгать себе самому.
Моя — наша — победа стала бы кошмаром. Творить — да, это всегда был риск. Не привычное добро, а шаг за очерченные рамки. И очень часто я был чужим, преждевременным, странным. Говорил о том, что было ненужным. Несвоевременность — клеймо творчества, его мотив. Но, по крайней мере, я верил в себя. И, приходя в следующий раз, узнавал — мир принял меня, прошлого.
В этот раз — все не так. В этот век — все не так. Третий Визит в двадцатом столетии — и я не рискну назвать тебе имена. Почему так случилось, почему все поменялось местами, доброта стала подлой, а творчество — лживым? Лишь Тьма неизменна... но мы уже слишком близки к ней... Не знаю, не знаю. Слишком торопливый век, слишком много боли. Слишком велико искушение — простых решений и быстрых побед. Мы вросли в это время, в его боль и отчаянье. Нам не убедить никого в добре — если его нет в нас.

Сергей Лукьяненко ОСЕННИЕ ВИЗИТЫ

Аркадий и Борис Стругацкие

Понедельник начинается в субботу

   Исполина-потребителя в воронке не оказалось. Зато там было все остальное и еще много сверх того. Там были фото- и киноаппараты, бумажники, шубы, кольца, ожерелья, брюки и платиновый зуб. Там были валенки Выбегаллы и шапка Магнуса Федоровича. Там оказался мой платиновый свисток для вызова авральной команды. Кроме того, мы обнаружили там два автомобиля "Москвич", три автомобиля "Волга", железный сейф с печатями местной сберкассы, большой кусок жареного мяса, два ящика водки, ящик жигулевского пива и железную кровать с никелированными шарами. Натянув валенки, Выбегалло, снисходительно улыбаясь, заявил, что теперь можно начать дискуссию. "Задавайте вопросы", -- сказал он. Но дискуссии не получилось. Взбешенный Магнус Федорович вызвал милицию.Примчался на "газике" юный сержант Ковалев. Ковалев ходил вокруг воронки, пытаясь обнаружить следы преступника. Он нашел огромную вставную челюсть и глубоко задумался над нею. Корреспонденты, получившие свою аппаратуру и увидевшие все в новом свете, внимательно слушали Выбегаллу, который опять понес демагогическую ахинею насчет неограниченных и разнообразных потребностей. Становилось скучно, я мерз.
- Пошли домой, - сказал Роман.
- Пошли, - сказал я.
- Откуда ты взял джинна?
- Выписал вчера со склада. Совсем для других целей.
- А что все-таки произошло? Он опять обожрался?
- Нет, просто Выбегалло дурак, - сказал Роман.
- Это понятно, - сказал я. - Но откуда катаклизм?
- Все отсюда же, - сказал Роман. - Я говорил ему тысячу раз: "Вы
программируете стандартного суперэгоцентриста. Он загребет все
материальные ценности, до которых сможет дотянуться, а потом свернет
пространство, закуклится и остановит время"

... - Синдзи, бака, думай на немецком!
"Дебильный мысленный интерфейс!"
Надписи замигали еще ярче.
- Синдзи!
- Jawohl, - я начал думать на немецком. На душе стало намного легче и веселее.
Экраны перестали мигать красным.
- Аска, докладывай! - а вот и Мисато на связь вышла...
- Все хорошо, Мисато! Сейчас я уничтожу этого Ангела!
Отвечала Аска на немецком. Я на немецком думал.
- Надеюсь, что у тебя все получится. Ты не знаешь, куда делся Синдзи?
- Я взяла его с собой. А то случится с ним еще чего...
Я продолжал думать на немецком.
- Сомневаюсь, что с ним могло что-то случиться... Синдзи?
- Das ist fantastisch, Misato-san! - со злорадной улыбкой озвучил я свои мысли.
Аску буквально катапультировало с моих колен...

Терри Гудкайнд, Naked Empire.

— Знаешь, Энсон много знает о птицах, — сказала Кара, когда они спустились к небольшому ручью.
Ричард осторожно пробирался сквозь паутину кедровых корней.
— Правда?
— Да. Пока ты отдыхал, у нас было время поговорить, — она положила руку на волокнистую кору красноватого ствола, чтобы сохранить равновесие.
Морд-Сит перекинула длинную светлую косу на грудь, проведя по ней рукой до самого кончика.
— Он похвалил мой птичий крик, — похвасталась Кара.
Ричард взглянул на Кэлен. Жена пожала плечами, показывая, что не понимает, к чему клонит Кара.
— Я тоже говорил тебе, что ты хорошо его выучила, — ответил он.
— Я сказала ему, что это ты меня научил, и это крик короткохвостого соснового ястреба. Энсон сказал, что таких птиц, как короткохвостый ястреб, здесь нет. Крик, которому ты меня научил и мы использовали в качестве сигнала, принадлежит обычному оливковому тиранну. Я, Морд-Сит, кричу, как оливковый тиранн. Только представь!
Некоторое время они шли молча.
— У меня неприятности? — наконец поинтересовался Ричард.
— О, да, — провозгласила Кара.

Арнольд Минделл

Лидер как мастер единоборства

...Один мой знакомый китаист был с коллегами в Китае в командировке; изучали местные обычаи. И вот однажды им звонит китайский коллега: «В одной провинции уже четыре месяца не было дождя. Гибнет урожай, людям грозит голод. Три деревни собрали последние деньги и решили привезти из другой провинции вызывателя дождя. Вам, наверное, будет интересно посмотреть на него. Только учтите: я вам ничего не говорил, потому что коммунистическая партия Китая колдовство решительно не одобряет».

Ученые, конечно, воодушевились, срочно придумали какой-то этнографический повод и отправились по указанному адресу. Приехали в деревню, и в тот же день туда привезли вызывателя дождя — маленького сухонького старичка-китайца. Он запросил себе хижину на отшибе деревни и чашку риса в день. А с нашими учеными разговаривать наотрез отказался. Старшина деревни сказал: сейчас заклинателю нужно сосредоточиться, подождите, пока он выполнит свою работу. Можете пока пожить у меня дома.

На третий день пошел дождь.
Старичок взял свои (огромные по местным меркам) деньги и засобирался в обратный (весьма неблизкий) путь. Старшина опять передал ему просьбу ученых. На этот раз заклинатель согласился уделить им немного времени.
— Расскажите, как вы вызвали дождь, — сразу, чтобы не терять времени даром, спросил старичка мой знакомый. — Наверное, существует какой-то специальный обряд? Он передается по наследству?
— Вы с ума сошли?! — изумился старичок. — Я вызвал дождь? Я что, маг? Неужели вы могли подумать, что я, в своем ничтожестве, могу управлять могучими стихиями?!
— Но что же тогда вы сделали? — обескуражено спросили китаисты. — Ведь дождь-то идет...
— Никто не может изменить никого, — назидательно подняв палец, сказал старичок. — Но каждый может управлять собой. Я, скажу без ложной скромности, достиг некоторых вершин в этом искусстве. И вот я приехал сюда, в правильном, гармоничном состоянии, и увидел, что здесь все неправильно. Нарушен порядок вещей, гибнет урожай, люди в отчаянии. Я не могу этого изменить. Единственное, что я могу, — это изменить себя, то есть стать неправильным, присоединиться к тому, что здесь происходит. Именно это я и сделал.
— Ну, а потом? Откуда дождь-то?
— Потом я, естественно, работал с собой, возвращая себя обратно в правильное состояние. Но поскольку я был уже един со всем прочим здесь, то и оно вместе со мной, постепенно, с некоторой инерцией, но вернулось на правильный путь. А правильным для этой земли сейчас является ее орошение. Вот поэтому и пошел дождь. А вовсе не потому, что я его «вызвал»...
— Но если все так просто, почему же вы взяли за это такие большие деньги? — спросил один из ученых. — Крестьянам пришлось буквально продать последнюю рубашку, чтобы заплатить вам...
— Потому что я уже старый и немощный человек, а когда я присоединяюсь к дисгармонии, мне становится так же плохо, как и всему вокруг. Добровольно перейти из правильного состояния в неправильное — стоит очень дорого, — вызыватель дождя знаком показал, что аудиенция окончена.
В тот же день он уехал обратно в свою деревню, а ученые отправились в Пекин.

Чарльз Диккенс, "Повесть о двух городах"

  Всего только неделя как в Сент-Антуанcком предместье идет ликование и его взбудораженные обитатели приправляют братскими поцелуями и поздравлениями свой черствый и горький хлеб, а мадам Дефарж уже сидит на своем обычном месте за стойкой и приглядывает за посетителями погребка. Мадам Дефарж теперь не прикалывает розу к своему тюрбану, ибо славная братия фискалов за одну эту неделю сделалась чрезвычайно осмотрительной и старательно избегает попадаться жителям Сент-Антуанскою предместья. Уличные фонари в предместье зловеще покачиваются на проволоке, и ее мигом можно опустить, если кому-нибудь вздумается заменить фонарь чем-то другим.
  В это солнечное, знойное утро мадам Дефарж сидела сложа руки и поглядывала на толпившихся в погребке посетителей и на уличных прохожих. И там и тут собирались кучками оборванные, голодные, слонявшиеся без дела люди, но сейчас сквозь все это убожество в них, несомненно, чувствовалось сознание собственной силы. Самый жалкий оборванец так заносчиво сдвигал на затылок свой колпак, словно говорил встречным: «Я знаю, что я нищий, мне нечего терять, жизнь моя немногого стоит, но знаете ли вы, что мне, нищему, ничего не стоит отправить вас на тот свет?» Тощие оголенные руки, не занятые делом, нашли себе работу — убивать, и в пальцах женщин, проворно шевеливших спицами, появилась какая-то судорожная алчность, — им пришлось по вкусу разрывать на части живое тело. И даже во внешнем облике жителей Сент-Антуанского предместья произошла какая-то перемена — он складывался веками, но последние завершающие штрихи внесли в него что-то новое и как-то особенно оттенили его выражение.
  Мадам Дефарж наблюдала все это со спокойным одобрением, как оно и подобает командирше, сплотившей вокруг себя сент-антуанских женщин. Одна из ее приспешниц сидела подле нее с вязаньем в руках. Это была маленькая, довольно плотная женщина, жена обнищавшего бакалейщика, мать двоих детей, верная сподручница мадам, вполне достойная заслуженного ею лестного прозвища Месть.

"Ложная слепота" Питер Уоттс

Века медитации на пупок. Тысячелетия онанизма. От Платона к Декарту. К Докинсу. К Ранде. Души, и агенты-зомби, и квалиа. Колмогоровская сложность. Сознание как божественная искра. Сознание как электромагнитное поле. Сознание как функциональный кластер.

   Я исследовал все.

   Вегнер полагал сознание пояснительной запиской для мозга. Пенроуз слышал его в щебете ручных электронов. Норретрандерс утверждал, что сознание — иллюзия; Кязым считал его протечкой из параллельного мира. Метцингер вообще отрицал его существование. ИскИны заявили, что раскрыли его тайну, а потом добавили, что не могут нам ее объяснить. Гёдель был в конечном итоге прав: система не может до конца познать себя.

   Даже синтеты не смогли ее упростить. Несущие балки не выдерживали нагрузки.

   И все они, как я начинал понимать, упустили главное. Все эти теории, все бредни, опыты и модели пытались показать, что есть сознание: никто не объяснял, на что оно годится. Зачем бы? Очевидно, сознание делает нас теми, кто мы есть. Оно позволяет нам видеть красоту и уродство. Поднимает нас к царственным высотам духа. О, иные дилетанты — Докинз,[81] Кио, редкие фантасты-халтурщики, достойные только забвения, — временами интересовались «почему»: почему не биологический компьютер и не более того? Почему неразумные системы должны по сути своей уступать разуму? Но голоса их терялись в толпе. Ценности нашей личности были слишком самоочевидны, чтобы всерьез подвергать их сомнению.

   Но сомнения оставались — в мозгах лауреатов, в смятении каждого озабоченного юнца на планете. Или я химия дрожащая? Или я магнит эфирный? Я — больше, чем мои глаза, мои уши, мой язык; я — маленький человечек за ними, я то, что выглядывает изнутри. Но кто, в свою очередь, смотрит его глазами? К чему сводится система? Кто я? Кто я? Кто я?

   Что за дебильный вопрос? Я мог бы ответить на него в одну секунду, если бы Сарасти не заставил меня его вначале понять.

Михаил Афанасьевич Булгаков "Мастер и Маргарита"

Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве. И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто. Она несла желтые цветы! Нехороший цвет. Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась. Ну, Тверскую вы знаете? По Тверской шли тысячи людей, но я вам ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как будто болезненно. И меня поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!
Повинуясь этому желтому знаку, я тоже свернул в переулок и пошел по ее следам. Мы шли по кривому, скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, а она по другой. И не было, вообразите, в переулке ни души. Я мучился, потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда ее более не увижу...
И, вообразите, внезапно заговорила она:
– Нравятся ли вам мои цветы?
Я отчетливо помню, как прозвучал ее голос, низкий довольно-таки, но со срывами, и, как это ни глупо, показалось, что эхо ударило в переулке и отразилось от желтой грязной стены. Я быстро перешел на ее сторону и, подходя к ней, ответил:
– Нет.
Она поглядела на меня удивленно, а я вдруг, и совершенно неожиданно, понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину! Вот так штука, а? Вы, конечно, скажете, сумасшедший?
– Ничего я не говорю, – воскликнул Иван и добавил: – Умоляю, дальше!
И гость продолжал:
– Да, она поглядела на меня удивленно, а затем, поглядев, спросила так:
– Вы вообще не любите цветов?
В голосе ее была, как мне показалось, враждебность. Я шел с нею рядом, стараясь идти в ногу, и, к удивлению моему, совершенно не чувствовал себя стесненным.
– Нет, я люблю цветы, только не такие, – сказал я.
– А какие?
– Я розы люблю.
Тут я пожалел о том, что это сказал, потому что она виновато улыбнулась и бросила свои цветы в канаву. Растерявшись немного, я все-таки поднял их и подал ей, но она, усмехнувшись, оттолкнула цветы, и я понес их в руках.
Так шли молча некоторое время, пока она не вынула у меня из рук цветы, не бросила их на мостовую, затем продела свою руку в черной перчатке с раструбом в мою, и мы пошли рядом.
– Дальше, – сказал Иван, – и не пропускайте, пожалуйста, ничего.
– Дальше? – переспросил гость, – что же, дальше вы могли бы и сами угадать. – Он вдруг вытер неожиданную слезу правым рукавом и продолжал: – Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!
Так поражает молния, так поражает финский нож

Ольга Денисова "Вечный колокол"

Цитировать– Тебе не нужны доводы. Новгороду достаточно твоего слова, – Млад пожал плечами.

– В том-то и дело! Мне кажется, на меня давит желание поступить так вопреки Правде... Я не имею никакого права вмешиваться в дела Новгорода и тем более Руси. Мое дело – говорить Правду, нести людям волю богов, и не более.

– Ты считаешь, что не имеешь права на свое мнение? На свою собственную мудрость, не подкрепленную мудростью богов?

– Каждый имеет право на свое мнение и на свою собственную мудрость. Но доверие Новгорода ко мне – это доверие не к моей мудрости, а к мудрости богов. А я хочу воспользоваться этим доверием, навязывая новгородцам собственную мудрость. Как бы мне хотелось хотя бы на один день стать просто человеком! – Белояр качнул головой.

Цитировать
"Он шел и думал о том, что на этот раз точно действовал по правилу: я сделал все, что мог. И, конечно, у него ничего не вышло. Тысячу раз прав был его отец: надо стремиться к достижению цели, а не пытаться испробовать все доступные средства.

"- В том-то и дело: я сделал все, что мог, а не то, что должен".

Цитироватьhttp://berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer6/Kovsan1.php Библия, Книга Рут.
...Сказал Боаз старейшинам и всему народу:

         - Свидетели вы сегодня, что искупил я все, что Авимелеха, и все, что Кильона и Махлона, у Наоми. 10. И моавитянку Рут, жену Махлона, искупил себе в жены (ж) – восстановить имя умершего в уделе его, и чтобы не истребилось имя умершего из среды братьев его и от ворот места его (з). Свидетели вы сегодня:

11. Сказал весь народ, что в воротах, и старейшины:

         - Свидетели! Уподобит Господь женщину, входящую в дом твой, Рахели и Лее, которые обе отстроили дом Израиля (и); да обретешь ты силу в Эфрате, и прославится имя твое в Бейт-Лехеме. 12. Да будет дом твой, как дом Переца, которого родила Иеhуде Тамар (к), - в потомстве, которое тебе даст Господь от этой девицы:

13. Взял Боаз Рут, стала она ему женою, взошел к ней, даровал Господь ей беременность - родила она сына: 14. Сказали женщины Наоми:

         - Благословен Господь, что не лишил тебя искупителя, и да славится имя его в Израиле. 15. Будет он тебе отрадой души, кормильцем в старости2, ибо невестка твоя, которая любит тебя, его родила, она лучше тебе, чем семеро сыновей (л):

16. Взяла Наоми ребенка, прижала к груди, стала нянькой ему: 17. Нарекли ему имя соседки, сказав:
      - Родился сын у Наоми.

Нарекли ему имя Овед (м), он – отец Ишайя, отца Давида (н).

18. И вот родословная Переца: Перец родил Хецрона: 19. А Хецрон родил Рама, а Рам родил Аминадава. 20. А Аминадав родил Нахшона, а Нахшон родил Салма (о). 21. А Салмон (п) родил Боаза, а Боаз родил Оведа. 22. А Овед родил Ишайя, а Ишай родил [царя] Давида...

 

Цитировать– Скажи мне, путник, сперва твое имя, откуда ты родом и как ты попал в славный Багдад?
  – Меня зовут Хаджи Рахим аль Багдади. Родом же я из маленького селения близ Басры. Я готов отвечать тебе на все вопросы, но прежде позволь мне коснуться чего-то другого, о чем беспокоится мое сердце.
  – Ну, говори, – сказал старик.
  – В Багдаде я учился в большом медресе, у знаменитейших ученых. Среди студентов, которые вместе со мной искали света у этих факелов знания, был один юноша, всегда скорбный и молчаливый, отличавшийся страстным прилежанием. Когда я ему сказал, что хочу надеть «пояс скитания» и, взяв «посох странствования», отправиться в славный Гургандж, благородную Бухару и прекрасный Самарканд, этот юноша обратился ко мне с такими словами: «Хаджи Рахим аль Багдади, если ты попадешь в богатый город хорезм-шахов Гургандж, то пройди в третью улицу, пересекающую главный путь от базара к Западным воротам, найди там дом кузнеца и торговца оружием Кары-Максума и узнай, живы ли там мои почтенные родители. Расскажи им все, что я делаю в Багдаде. Когда же ты вернешься в Багдад, то ты поведаешь мне все, что о них узнаешь». Я обещал ему это и отправился в путь. Но ветер непредвиденностей и гроза испытаний бросали меня в разные стороны вселенной. Я шел под палящими лучами солнца Индии, проходил далекие пустыни Татарии, доходил до Великой стены, охраняющей царство китайцев от набегов татар; я посетил берег ревущего океана, пробирался через крутые снеговые горы Тянь-Шаня и всюду находил мусульман. Так прошло много лет, пока я, наконец, попал в Гургандж, на эту улицу, которую мне указал мой багдадский друг. Я нашел и дом, и калитку под белоснежным деревом акации, и, наконец, я беседую с тобою, делатель чудес, который, вероятно, помнит юношу, обитавшего здесь, в этом дворе, и ушедшего пятнадцать лет назад из Гурганджа?
  – Как звали этого юношу? – спросил старик сурово.
  – Там, в высоком дворце знаний, он назывался Абу-Джафар аль Хорезми (из Хорезма).
  – Как ты осмелился произнести это имя, несчастный! – закричал старый мирза (писарь), и пеной покрылись губы его. – Знаешь ли ты, что он величайший грешник? Несмотря на свои юные годы, он покрыл позором и себя и своих родителей и чуть было не бросил в пучину бедствий всех родичей.
  – Но ведь он был очень юн? Что такое мог он сделать? Убил ли он кого-нибудь или покушался на знатного бека?
  – Этот ужасный Абу-Джафар, к прискорбию, с юных лет отличался большими способностями и прилежанием. Он учился вместе с другими учениками у наших лучших учителей, стараясь постигнуть и чтение, и красоты изящного письма, и глубокий смысл великой книги Корана. Он преуспевал во всем и стал удачно складывать стихи, подражая Фирдоуси, и Рудеги, и Абу-Саиду. Но стихи его были не на поучение другим, а только для соблазна легковерных...
Старик продолжал шепотом:
  – Этот несчастный юноша начал вольнодумствовать. Он позволял себе спорить с седобородыми улемами, и имамами, ввергая в смущение других простодушных слушателей. Наконец, когда имам заметил: «Ты идешь не по дороге в рай, а в огненную пропасть ада», – Абу-Джафар ему дерзко ответил: «Ступай от меня и не зови меня в рай! Когда ты проповедуешь о четках, о местах молитвы и о воздержании, я думаю, не все ли равно – идти ли в мечеть Мухаммеда, или в монастырь Исы где звонят в колокола, или в синагогу Моисея. Везде я искал, но не находил бога, бога нет, его выдумали те, кто торгует его именем. Мой свет, мой проводник – Абу-Али Ибн-Сина». Тогда святые имамы прокляли его и приказали схватить. Они хотели на площади города отрезать его ядовитый язык и обе руки, чтобы он не мог больше сочинять свои растленные стихи. Но Абу-Джафар со змеиной ловкостью исчез. Сперва думали, что его отец из жалости где-либо скрывает преступного сына. Поэтому сам хорезм-шах Мухаммед, узнав об этом деле от имамов, приказал схватить отца, бросить его в клоповник зиндан и надеть цепь с надписью: «Навеки и до смерти». А если отец умрет, то вместо него шах приказал посадить ближайшего родственника, пока Абу-Джафар добровольно не вернется.

Ян, Чингисхан.

В свое время ко мне на передачу пришел Александр Починок, занимавший тогда пост министра. Я спросил его: «А вы потребительскую корзину видели, которую вы рекомендуете? Она впечатляет». Для тех, кто не в курсе, поясню, что потребительская корзина позволяет, например, каждому россиянину с удовольствием разок в год отправиться в кино, а также заиметь аж две пары туфель – одну на зиму, другую на лето. Женщинам повезло больше – им, кажется, доступна такая непозволительная роскошь, как два бюстгальтера на год, а вот мужчинам, естественно, ни одного. Мужчины, правда, по этому поводу особо не переживают, но взгляд на список, предусматривающий смену пальто раз в семь лет, тоже, по-моему, не доставляет им большой радости.
Но отдельная тема – это, конечно, пищевая корзина. Когда выяснилось, что наш гражданин должен съедать максимум по половинке яйца в день, я приготовил соответствующий завтрак и предложил его господину Починку. Он сказал: «А я мало ем, мне больше и не надо». И тогда я понял, по какому принципу составляются пищевые корзины в России. Правда, это заявил тот самый человек, который во время поездки на один из зарубежных форумов звал всех: «Скорее, скорее, бегите сюда, я нашел магазин, где потрясающее вино совсем недорого – тысячи по полторы долларов бутылка». Что ж, так всегда и бывает в России – у кого-то, простите за грубость, стул жидкий, а у кого-то жемчуг мелкий.

Владимир Соловьев, Империя коррупции

Посольский город
Чайна Мьевиль

Просыпаясь в третьем возрасте, Хозяева уже в совершенстве владели Языком, его продуцирование было прямой функцией их сознания.

— Миллионы лет назад умение отличать правду от неправды давало, вероятно, некое адаптивное преимущество, — сказал мне Скайл, когда мы с ним в последний раз теоретизировали по поводу этой истории. — Естественный отбор отдавал предпочтение мозгам, которые не могли лгать.

— Эволюция, основанная на доверии, — начала было я.

— Доверие тут ни при чём, — перебил он. — Случай, борьба, неудача, выживание, дарвинистский хаос инстинктивной грамматики, преимущества животного с большим мозгом в жестокой окружающей среде, отбор по характеристикам создали расу исключительных правдолюбцев. — Этот Язык чудесен, — сказал тогда Скайл. Помню, мне даже противно стало. Поразительно, как ариекаям вообще удалось уцелеть, учитывая основные функции Языка. Решив, что Скайл, наверное, тоже имел в виду именно это, я согласилась.

Будь эволюция моральна, они не слышали бы лжи, как две трети обезьян из известной притчи, но её основа — красота и случай, и потому ложь не могли слышать только те, кто её произносил, и касалось это лишь их собственных маленьких обманов. Без поддержки означаемых, неправды, сказанные на Языке, воспринимались как бессмысленный шум самими лжецами. Биология ленива: если рты говорят только правду, то зачем уху умение отличать истину от её противоположности? Когда сказанное по определению есть то, что оно означает? И только благодаря этой бреши в своей адаптационной системе Хозяева понимали ложь, несмотря на то, или, наоборот, благодаря тому, что они не были способны её говорить. И либо верили ей — способность к вере была дана им изначально без всякого смысла, — либо, в тех случаях, когда неправда была настолько очевидна, что этого нельзя было не заметить, воспринимали её как головокружительную невозможность, как облечённую в слова мысль, которую нельзя помыслить.

Мое любимое произведение это  Л.Толстой Детство https://nauka.club/literatura/kratkie-soderzhaniya/tolstoj-detstvo.html вот не большой отрывок 11-12 главы Дети отдыхают после охоты. Начинаются вечерние занятия, они посвящались творчеству - рисованию и музыке. Николеньке дали только один синий цвет, но он все равно решил нарисовать, как они были на охоте. Мама в это время играла на фортепиано. Отец решает отправить Карла Ивановича вместе с ними в Москву. В это время пришел Гриша, очень расстроенный чем-то. Дети пошли подглядывать за ним, как он молится. Ребята рассчитывали позабавиться, однако их очень тронули нескладные молитвы Гриши. Сидя в чулане, Николай поцеловал Катеньку, но та его одернула и они с грохотом вывалились из чулана.
(https://nauka.club/wp-content/uploads/2018/12/.-4.-%D0%9D%D0%B0-%D0%BE%D1%85%D0%BE%D1%82%D0%B5.-%D0%9D%D0%B8%D0%BA%D0%BE%D0%BB%D0%B5%D0%BD%D1%8C%D0%BA%D0%B0-%D1%86%D0%B5%D0%BB%D1%83%D0%B5%D1%82-%D0%9A%D0%B0%D1%82%D0%B5%D0%BD%D1%8C%D0%BA%D1%83-%D0%B2-%D0%BF%D0%BB%D0%B5%D1%87%D0%BE.-%D0%A5%D1%83%D0%B4%D0%BE%D0%B6%D0%BD%D0%B8%D0%BA-%D0%9A.-%D0%9A%D0%BB%D0%B5%D0%BC%D0%B5%D0%BD%D1%82%D1%8C%D0%B5%D0%B2%D0%B0-e1544605985535.png)

Я обожаю Гете. Одним из его лучших произведений я считаю Фауста. Прочитать Фауста может каждый, там не нужно каких-то заоблачных знаний :)

(https://nauka.club/wp-content/uploads/2018/12/.-3.-%D0%9C%D0%B5%D1%84%D0%B8%D1%81%D1%82%D0%BE%D1%84%D0%B5%D0%BB%D1%8C-%D0%B2-%D0%BA%D0%B0%D0%B1%D0%B0%D1%87%D0%BA%D0%B5-%D0%B3%D0%B4%D0%B5-%D0%BF%D0%B8%D1%80%D1%83%D1%8E%D1%82-%D1%81%D1%82%D1%83%D0%B4%D0%B5%D0%BD%D1%82%D1%8B.-%D0%90%D0%B2%D1%82%D0%BE%D1%80-%D0%AD%D0%B6%D0%B5%D0%BD-%D0%94%D0%B5%D0%BB%D0%B0%D0%BA%D1%80%D1%83%D0%B0-e1545380028366.jpg)


Моей любимой частью этого произведения ялвяется первая. Расскажу кратко о ней

На сцене появляется виновник спора на небе - Фауст. Ему не спится, он думает о своем предназначении, считает себя не слишком умным, хотя стал и врачом и юристом. Фауст называет себя глупцом, так как не нашел за изучением наук истину. Ученый решает, что если ему не помогают науки, то стоить попробовать магию. Он открывает книгу заклинаний и вызывает духа Земли. Появляется дух, но Фауст сначала окрыленный успехом своего заклинания и рад сближению с духом. Дух говорит, что ученый близок лишь тому, что изучает, и исчезает. В комнату приходит Вагнер - ученик главного героя.

Вагнер восхищается своим учителем. Он считает, что только будучи красноречивым человеком можно добиться успеха. Доктор считает своего ученика глупым, и вновь начинает думать о собственном предназначении. Раздумья привели к осознанию своего никчемного существованию. Ученый решает убить себя, приняв яд. Но тут герой слышит колокольный звон в честь Пасхи, решает, что это знак, и убирает яд. Сцена городского гуляния. К Фаусту, гуляющему по улице, подходит старик, и благодарит Фауста и его отца за лекарства. Ученый не считает, что его отец помогал, ведь он одних - калечил, других - лечил. К ученому подходит бродячий черный пудель, доктор забирает его к себе. Ученый возвращается домой, берется за перевод Нового Завета. Ученый переводит первые слова Нового Завета: "В начале было дело", хотя настоящий вариант имеет перевод "В начале было слово".  Фауст не имел религиозного воспитания, поэтому для него слово "логос" имело другое значение, нежели для христиан. Пес начинает превращаться в Мефистофеля. Злой дух предстает перед героем в виде студента. Завязывается разговор о людской слабости перед страданиями. Дух пытается уйти из комнаты, но во время баловства с магией ученый нарисовал пиктограмму, которая не дает теперь уйти Мефистофелю. Дух усыпляет героя и уходит.

На следующий день дух приходит в обличии богача, но Фауст узнает его.

Начинаются странствия, они посещают Лейпциг. В Лейпциге они встречают компанию пьяных людей, дух угощает их вином, один из пьяниц проливает вино на землю и оно вспыхивает. Люди начинают кидаться на Мефистофеля, говоря, что он дьявол. Герои удаляются. Мефистофель и ученый ждут ведьму, чтобы та приготовила зелье, которое восстановит молодость Фаусту. Во время ожидания ученый жалуется на тяжелые мысли, дух советует отвлечься простыми домашними делами. Ведьма готовит зелье, тело доктора вновь становится молодым. На улице помолодевший ученый видит Маргариту (Гретхен), подходит к ней и просит разрешения проводить ее до дома, получает отказ. Влюбленный просит Мефистофеля устроить с девушкой свидание, но дух не может сделать этого, так как девушка невинна душой, и дух не имеет над ней власти. Вечером невинная Маргарита думает о красивом мужчине, который ей встретился на улице. Втайне от девушки ученый и дух оставляют ей шкатулку с украшениями. Шкатулку находит мать Маргариты и относит в церковь, считая, что это - подарок от дьявола. Злой дух приходит в дом соседки Маргариты и сообщает, что пропавший муж Маргариты погиб. Гретхен опечалена событием, но просит доказательства. Сатана обещает привести друга, который также видел смерть мужа Гретхен.

Происходит встреча Фауста и Маргариты. Они начинают втайне от матери встречаться. Девушка подсыпает матери снотворное, чтобы та не увидела их. В одно из свиданий влюбленных видит брат Гретхен - Валентин. Разгорается спор, и Фауст убивает брата шпагой. Потом от большого количества снотворного погибает мать девушки. Ученый убегает от преследования за убийство. Маргарита рожает ребенка и топит его в реке, ее сажают в тюрьму и назначают казнь. Фаусту снится Маргарита, он видит ее в тюрьме. Ученый обращается к сатане, чтобы тот помог освободить девушку. Фауст встречает любимую в тюрьме. Мефистофель предлагает девушке свободу, но та отказывается. Ей лучше принять свою смерть и очистить свою душу перед богом. Девушка умирает в бреду.

Цитата: Daytona от 01 сентября 2019, 21:51Злой дух приходит в дом соседки Маргариты и сообщает, что пропавший муж Маргариты погиб.

- Маргариты или её соседки муж?

Дэвид Вебер "Мне ещё ехать далеко"
...
- Полковник, я уже мертва, - спокойно молвила машина и открыла огонь из своей единственной исправной батареи "Хеллбор". Батарея с удивительной меткостью изрыгала плазму, методично поджигая танки наемников. - Вы не в состоянии этому воспрепятствовать. Но вы можете и обязаны - сохранить командование, чтобы завершить уничтожение противника.
- Прошу тебя, Ника!.. - прошептала Гонсалес сквозь слезы, уповая на невозможное.
- Я не властна над своей судьбой, - тихо проговорило сопрано, - да и не хотела бы ее менять. Я обещала Полу, что остановлю врага. Дайте мне слово, что поможете мне сдержать это обещание.
- Хорошо... - прошептала Консуэла. Члены экипажа, разместившиеся ниже ее, тоже всхлипывали. Она сердито утерла глаза.
- Спасибо, полковник. - Ответ машины прозвучал ясно и собранно. Гонсалес остановила свой танк и приказала батальону покинуть место последнего сражения Ники.
Разведывательные спутники посылали на дисплеи до ужаса отчетливую картинку. Консуэла в унынии наблюдала, как Боло "Непобедимый", установка Два-Три-Бейкер-Ноль-Ноль-Пять-Эн-Кей-И рвется вперед сквозь вражеский огонь. Некоторые танки наемников, прежде чем погибнуть, успевали выпустить заряды, прожигавшие в керамической оболочке Ники огромные дыры. Их "Хеллборы" были не столь мощными, однако у нее оставалась всего одна плазменная батарея, тогда как противник поливал Нику плазмой со всех сторон, приближая ее гибель. Ее магазинные пушки палили, не переставая, бронемашины пехоты и десантные стингеры взрывались и сыпались с неба огненным дождем, противопехотное оружие сеяло смерть. После прямого попадания в переднюю подвеску она сбросила рассыпавшиеся гусеницы и рванулась вперед на голых катках. Прямо по ее ходу из укрытия выскочила "Пантера", и Ника, мгновенно поменяв направление, раздавила танк, как ореховую скорлупу.
То был титан, левиафан, изрыгающий лавины огня, умирающая львица, разящая гиен. Настал момент, когда даже разведывательные спутники утратили способность что-либо видеть сквозь клубы дыма, окутавшие поле боя. Экран показывал только дым, но даже если бы на него вернулась четкая картинка, Консуэла Гонсалес ничего не смогла бы разглядеть: слезы застилали ей глаза. То, что она успела увидеть, она поклялась не забывать никогда. Этого не смог бы забыть никто. В наушниках Консуэлы звучало мелодичное сопрано Ники, мужественно встречавшей смерть: то была последняя строфа из любимого стихотворения Пола Меррита. Казалось, ее любимый еще жив и способен внимать простым волшебным словам:

А лес манит, глубок и пуст.
Но словом данным я влеком:
Мне ещё ехать далеко,
Мне ещё ехать далеко.

Иван Ефремов "Туманность Андромеды"

Дар Ветер и Веда Конг догнали Чару и Мвена Маса. Африканец отвечал девушке:
–Нет, не тоска, а великая и печальная гордость –вот мои ощущения сегодня. Гордость за нас, поднимающихся все выше со своей планеты и сливающихся с космосом. Печаль –потому, что маленькой становится милая Земля... Бесконечно давно майи –краснокожие индейцы Центральной Америки –оставили гордую и печальную надпись. Я передал ее Эргу Ноору, и тот украсит ею библиотеку-лабораторию «Лебедя».Африканец оглянулся, заметил, что его слушают подошедшие друзья, и продолжал громче:–«Ты, который позднее явишь здесь свое лицо! Если твой ум разумеет, ты спросишь: кто мы? Кто мы? Спроси зарю, спроси лес, спроси волну, спроси бурю, спроси любовь. Спроси землю, землю страдания и землю любимую. Кто мы? Мы –земля!»–И я тоже –насквозь земля!–добавил Мвен Мас.